Русский поэт. Родился 22 августа 1921 в с. Мегра Белозерского р-на Вологодской обл. в семье сельских учителей. Писал стихи с детства, печатался в районной газете еще до Великой Отечественной войны. Воевал на Волховском и Ленинградском фронтах, в 1944 едва не погиб в горящем танке. В 1954 окончил Литературный институт им. А.М.Горького. Свое рождение как поэта сам Орлов обозначил датой 'Это было 19 марта 1943 года' (название стихотворения, посвященного первому танковому бою, в котором поэту открылись страшный лик войны - и способность найти слова и ритмы, адекватные пережитому). В 1946 году вышла первая книга стихов Орлова «Третья скорость». В 1954 окончил Литературный институт им. А. М. Горького. C 1958 года входил в состав правления Союза писателей РСФСР, заведовал отделом поэзии в журнале «Нева», был членом редколлегии журнала «Аврора». Совместно с Михаилом Дудиным он написал сценарий фильма «Жаворонок», посвящённый подвигу танкистов, оказавшихся в плену на территории Германии. В 1970 году Орлова ввели в секретариат правления Союза писателей РСФСР, и он переехал в Москву. Сборник его стихов «Верность» был удостоен в 1974 году Государственной премии РСФСР им. Горького. Позднее поэт стал членом комитета по присуждению Ленинских и Государственных премий. Книга «Костры», которая составлялась Орловым как итоговая, вышла уже после его смерти (1978). Умер в Москве 7 октября 1977. Похоронен на Кунцевском кладбище в Москве. Именем Сергея Орлова в Вологде названа одна из центральных улиц.
Многочисленные сборники Орлова ("Третья скорость", 1946; "Поход продолжается", 1948; "Радуга в степи", 1952; "Городок", 1953; "Голос первой любви", 1958; "Память сердца", 1960; "Дни", 1966; "Верность", 1973, и др.), содержащие как новые, так и прежде публиковавшиеся стихотворения, тематически заключены чаще всего в рамки прошедшей войны, представляя собой поэтическую летопись фронтовой жизни. Лежащая в русле 'военной' лирики целой плеяды отечественных поэтов-фронтовиков, поэзия Орлова отмечена не столько философской глубиной, сколько эмоциональной впечатлительностью, задушевностью, эффектом достоверности подлинного, конкретизированного (нередко топографически) переживания. _____________________________________________________________________________________________________________________________
* * *
Его зарыли в шар земной, А был он лишь солдат, Всего, друзья, солдат простой, Без званий и наград. Ему как мавзолей земля — На миллион веков, И Млечные Пути пылят Вокруг него с боков. На рыжих скатах тучи спят, Метелицы метут, Грома тяжелые гремят, Ветра разбег берут. Давным-давно окончен бой... Руками всех друзей Положен парень в шар земной, Как будто в мавзолей...
1944
***
Мы ушли на заре, Словно тени косые, Под землей наши руки с корнями сплелись. И не слышим мы - дождь ли идет по России, Или дымом сугробы в полях завились.
Тишина, о которой мы столько мечтали, Черным камнем легла на разбитую грудь. Может быть, петухи на Руси закричали, Но и им тишины на спугнуть, не вспугнуть.
Только хруст корневищ сквозь прогнившие кости, Только голос подземных ручьев ... На забытом, проросшем крапивой погосте Мы лежим, может, год, может - тыщу веков.
1944
* * *
Вот человек — он искалечен, В рубцах лицо. Но ты гляди И взгляд испуганно при встрече С его лица не отводи.
Он шел к победе, задыхаясь, Не думал о себе в пути, Чтобы она была такая: Взглянуть — и глаз не отвести!
1946
* * *
А мы такую книгу прочитали... Не нам о недочитанных жалеть. В огне багровом потонули дали И в памяти остались пламенеть.
Кто говорит о песнях недопетых? Мы жизнь свою, как песню, пронесли... Пусть нам теперь завидуют поэты: Мы все сложили в жизни, что могли.
Как самое великое творенье Пойдет в века, переживет века Информбюро скупое сообщенье О путь-дороге нашего полка...
1945
После марша
Броня от солнца горяча, И пыль похода на одежде. Стянуть комбинезон с плеча — И в тень, в траву, но только прежде
Проверь мотор и люк открой: Пускай машина остывает. Мы все перенесем с тобой — Мы люди, а она стальная...
1944
* * *
Учила жизнь сама меня. Она сказала мне,- Когда в огне была броня И я горел в огне,- Держись, сказала мне она, И верь в свою звезду, Я на земле всего одна, И я не подведу. Держись, сказала, за меня. И, люк откинув, сам Я вырвался из тьмы огня - И вновь приполз к друзьям.
1945
* * *
Руками, огрубевшими от стали, Писать стихи, сжимая карандаш. Солдаты спят — они за день устали, Храпит прокуренный насквозь блиндаж. Под потолком коптилка замирает, Трещат в печурке мокрые дрова... Когда-нибудь потомок прочитает Корявые, но жаркие слова И задохнется от густого дыма, От воздуха, которым я дышал, От ярости ветров неповторимых, Которые сбивают наповал. И, не видавший горя и печали, Огнем не прокаленный, как кузнец, Он предкам позавидует едва ли, Услышав, как в стихах поет свинец, Как дымом пахнет все стихотворенье, Как хочется перед атакой жить!.. И он простит мне в рифме прегрешенье. Он этого не сможет не простить. Пускай в сторонку удалится критик: Поэтика здесь вовсе ни при чем. Я, может быть, какой-нибудь эпитет — И тот нашел в воронке под огнем. Здесь молодости рубежи и сроки, По жизни окаянная тоска... Я порохом пропахнувшие строки Из-под обстрела вынес на руках.
1945
СМОТРОВАЯ ЩЕЛЬ
В машине мрак и теснота. Водитель в рычаги вцепился... День, словно узкая черта, Сквозь щель едва-едва пробился.
От щели, может, пятый час Водитель не отводит глаз. А щель узка, края черны, Летят в нее песок и глина, Но в эту щель от Мги видны Предместья Вены и Берлина.
1941
НА ПРИВАЛЕ
Как из камня высечены сталью, От сапог до самых плеч в пыли, Разметавшись молча на привале, Спят солдаты посреди земли.
А от них налево и направо Зарева полощутся во мгле, Догорает грозная держава В свежей ржави, в пепле и золе.
Батареи издали рокочут, Утопают города в дыму, Падают разорванные в клочья Небеса нерусские во тьму.
Но спокойно за пять лет впервые Спят солдаты посреди огней, Потому что далеко Россия — Даже дым не долетает к ней!
1945
У СГОРЕВШЕГО ТАНКА
Бронебойным снарядом Разбитый в упор лобовик, Длинноствольная пушка Глядит немигающим взглядом В синеву беспредельного неба...
Почувствуй на миг, Как огонь полыхал, Как патроны рвались и снаряды, Как руками без кожи Защелку искал командир, Как механик упал, рычаги обнимая И радист из «ДТ» По угрюмому лесу пунктир Прочертил, Даже мертвый Крючок пулемета сжимая.
На кострах умирали когда-то Ян Гус и Джордано Бруно, Богохульную истину Смертью своей утверждали...
Люк открой и взгляни в эту башню Где пусто, черно... Здесь погодки мои За великую правду В огне умирали!
1947
* * *
Уходит в небо с песней полк От повара до командира. Уходит полк, наряжен в шелк, Покинув зимние квартиры.
Как гром, ночной аэродром. Повзводно, ротно, батальонно Построен в небе голубом Десантный полк краснознаменный.
Там в небе самолетов след, Как резкий свет кинжальных лезвий, Дымок дешевых сигарет И запах ваксы меж созвездий.
Пехота по небу идет, Пехота в облаках как дома. О, знобкий холодок высот, Щемящий, Издавна знакомый!
По тем болотам подо Мгой, Где мы по грудь в грязи тонули И поднимались над кугой На уровне летящей пули.
Смотрю, как мерзлую лозу Пригнул к земле железный ветер, Стою и слушаю грозу, Как будто первый раз заметил,
Что подвиг, как бы он высок, Как ни был бы красив,— работа. И пахнет кирзою сапог, И звездами, и солью пота.
1958
Голос первой любви моей
Голос первой любви моей - поздний, напрасный - Вдруг окликнул, заставил на миг замереть, И звучит до сих пор обещанием счастья. Голос первой любви, как ты мог уцелеть?..
Над горящей землей от Москвы до Берлина Пыль дорог, где отстать - хуже, чем умереть, И в бинтах все березы, в крови все рябины... Голос первой любви, как ты мог уцелеть?
На тесовой калитке снежок тополиный, Холодок первый губ, как ожог, не стереть... А года пролетели, их, как горы, не сдвинуть. Голос первой любви, как ты мог уцелеть?!
* * *
Когда это будет, не знаю: В краю белоногих берез Победу девятого мая Отпразднуют люди без слез.
Поднимут старинные марши Армейские трубы страны, И выедет к армии маршал, Не видевший этой войны.
И мне не додуматься даже, Какой там ударит салют, Какие там сказки расскажут И песни какие споют.
Но мы-то доподлинно знаем, Нам знать довелось на роду,- Что было девятого мая Весной в сорок пятом году.
1962 Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Сообщение отредактировал Alcantara - Среда, 21.04.2010, 21:27
Родился 4 июля в Киеве. Детские годы прошли в Москве. В 1936 поступил в Московский институт истории, философии, литературы (МИФЛИ), а с 1939 занимался и в Литературном институте им. М.Горького на отделении поэзии. В написанных в ту пору стихах отразились геополитические воззрения автора, да и не только его одного. СССР в ближайшем будущем представлялся Когану раскинувшимся на простанстве от Японии до Англии, от Северного полюса до Ганга: В 1941, когда началась война, ушел добровольцем на фронт. Хотя по состоянию здоровья имел бронхит, стал военным переводчиком, дослужился до звания лейтенанта. Коган и возглавляемая им разведгруппа попали в перестрелку на сопке Сахарная Голова под Новороссийском 23 сентября 1942 года, Коган был убит. Было ему 24 года. Многое из творчества Когана было утрачено.
При жизни Коган не успел напечатать свои стихи. Они стали публиковаться в периодической печати во второй половине 1950-х. Позднее из них был составлен сборник "Гроза" (1960). В коллективном сборнике "Сквозь время" (1964) был опубликован неоконченный роман в стихах "Первая треть". _______________________________________________________________________________________________________________________
* * *
Нам лечь, где лечь, И нам не встать, где лечь. ......................................... И, задохнувшись "Интернационалом", Упасть лицом на высохшие травы. И уж не встать, и не попасть в анналы, И даже близким славы не сыскать.
1941
* * *
(Из набросков)
Разрыв-травой, травою-повиликой Мы прорастем по горькой, по великой, По нашей кровью политой земле...
* * *
Они нас выдумают снова - Косая сажень, твердый шаг - И верную найдут основу, Но не сумеют так дышать, Как мы дышали, как дружили, Как жили мы, как впопыхах Плохие песни мы сложили О поразительных делах. Мы были всякими. Любыми. Не очень умными подчас. Мы наших девушек любили, Ревнуя, мучась, горячась. Мы были всякими. Но, мучась, Мы понимали: в наши дни Нам выпала такая участь, Что пусть завидуют они. Они нас выдумают мудрых, Мы будем строги и прямы, Они прикрасят и припудрят, И все-таки пробьемся мы! Но людям родины единой, Едва ли им дано понять, Какая иногда рутина Вела нас жить и умирать. И пусть я покажусь им узким И их всесветность оскорблю, Я - патриот. Я воздух русский, Я землю русскую люблю, Я верю, что нигде на свете Второй такой не отыскать, Чтоб так пахнуло на рассвете, Чтоб дымный ветер на песках: И где еще найдешь такие Березы, как в моем краю! Я б сдох, как пес, от ностальгии В любом кокосовом краю.
Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Сообщение отредактировал Alcantara - Четверг, 22.04.2010, 20:32
Родился 14 марта 1914 года в селе Чернава Елецкого уезда Орловской губернии в семье мастерового. В 1929 году уехал в Ленинград. Работал там слесарем. В 1934 поступил на филологический факультет Ленинградского педагогического института, который окончил в 1939 году. Первые стихи Павла Шубина появились в печати в 1930 году. Первый сборник стихов «Ветер в лицо» вышел в 1937 году. Второй — «Парус» — в 1940 году. В годы Великой Отечественной войны Павел Шубин работал фронтовым корреспондентом на Волховском, Карельском направлениях, на Дальнем Востоке. Тогда же он создал стихи о русских воинах: «Полмига», «Битва на Дону», «Идёт на родину солдат», «Мы устоим». В 1943 году в Ленинграде вышла его книга стихов «Во имя жизни», а в 1944 в Беломорске — сборник «Люди боя».
За мужество и отвагу поэт был награждён орденами Отечественной войны 2-й степени, Красной Звезды и медалями.
Впечатления военных лет наполнили стихи, составившие остальные прижизненные книги Шубина: «Моя звезда» (1947), «Солдаты» (1948), «Дороги, годы, города» (1949).
Умер Шубин от сердечного приступа 9 апреля 1951 года.
Сегодня в Чернаве действует музей Шубина, установлен памятник, проводятся Шубинские литературные встречи. 14 марта 1989 года имя Шубина присвоено бульвару в 24-м микрорайоне Липецка. ________________________________________________________________________________________________________________________________
* * *
От чего б ни ждал конца, От железа ль, от свинца, Пред собой и перед вами Был я честен до конца.
Не богата, не шумна — Мне такая жизнь дана. Пусть негромкими стихами Выплеснул её до дна.
Не рассудка дар скупой, Не разгульных чувств запой — Каждый стих — судьбы веленье, Плод случайности слепой.
И остались в тех стихах Жившие в моих глазах Перед жизнью — удивленье, Перед смертью — детский страх.
1940
За Москву
Есть в этой бронзовой медали Синь затемненных фонарей И отраженный в грозной дали Огонь тяжелых батарей.
И ярость та, что клокотала В атаках русских штыковых, Упругий, чистый звон металла, Как перестук сердец живых.
Она свидетельствует миру О нашей доблести в бою... Солдаты, дети, командиры В крови, у смерти на краю. Забыв в дыму, в окопной глине, Что сон бывает наяву, — Мы беспощадный путь к Берлину Открыли битвой за Москву.
1941
Я должен вернуться
Мы первого сна не успели ещё досмотреть, И в свадебном кубке искусанных губ не мочили, Когда пошатнулся наш дом, как рудничная клеть, И молнии врезались в камни, и нас разлучили.
И понял я вечность в ту ночь, когда мёртвый сосед, Лицо запрокинувший в звёздное небо России, Молчаньем своим указал мне твой призрачный след От взорванных звонниц и стен новгородской Софии.
Ты вёсны любила, а я не сберег их, прости! Калёная вьюга нас встретила сразу за дверью, Цветами железными выстланы наши пути, Но я ещё крепче в живую любовь твою верю!
Как в лунные ночи черёмух настой серебрист, Как реки степные на плёсах ленивы и плавны! И вновь на земле золотых соловьёв пересвист, И топот похода, и юная грусть Ярославны.
И ты ей сейчас по тревожному сердцу сестра, Ведь нам только грезились тайные дальние дали, В купальскую ночь мы не жгли колдовского костра, Над светлой рекой на заветных венках не гадали.
И столько на свете цветёт заповедных долин, И столько у зорь красоты, не увиденной нами, Что снова и снова, со смертью один на один, Я, трижды убитый, тянусь к её горлу руками.
Я должен услышать последний клокочущий всхлип И вольное небо увидеть далече-далече, И в бархатных мальвах, и в белом кипении лип Твой облик единственный, взгляд твой, летящий навстречу.
1941
Полмига
Нет, Не до седин, Не до славы Я век свой хотел бы продлить, Мне б только до той вон канавы Полмига, Полшага прожить;
Прижаться к земле И в лазури Июльского ясного дня Увидеть оскал амбразуры И острые вспышки огня.
Мне б только Вот эту гранату, Злорадно поставив на взвод... Всадить ее, Врезать, как надо, в четырежды проклятый дзот, Чтоб стало в нем пусто и тихо, Чтоб пылью осел он в траву!
...Прожить бы мне эти полмига, А там я сто лет проживу!
1943
Солдат
Идёт на Родину солдат...
На хуторе его Из десяти саманных хат Осталось две всего. И в этих двух, В последних двух, — Храпит немецкий пост, И головешек дым вокруг Летит на много вёрст.
Вода в криницу не бежит: В ней лошадь дохлая лежит; Горит в железной печке сад...
Идёт на Родину солдат...
Идёт, и в памяти его — Всё так, как он привык: Коров, мотая головой, Ведёт лобастый бык; Садится солнце за ставком, Покой, покой в полях! Парным, полынным молоком Вечерний пахнет шлях;
Мамаша утка от лощин Домой зовёт утят, В черешнях розовых хрущи До позднего гудят... Хозяин заберёт тулуп — И в сено, на поклеть; И только ключ, звеня о сруб, В кринице будет петь, Да соловей проверит лад На чистом серебре...
Идёт на Родину солдат — Не в мае, в декабре. Звенит позёмка, по кустам, Дымится снежный прах, И даль — темна, и степь — пуста, Лишь волки на буграх.
Но для солдата всё не так: Звенит, звенит земля, Вся степь в лазоревых цветах, В метёлках ковыля. Быков с рассвета обратать, Подзакусить слегка, Когда на стол поставит мать Махотку каймака, И — гайда в поле. Длинен круг, Ворочай за троих, Не отрывая тяжких рук От выгнутых чапиг: Мать доглядит его ребят, И двор его, и дом...
Идёт на Родину солдат И думает о том, Что там, где стал он бородат, Где юность шла его, Из десяти саманных хат Осталось две всего. И в этих двух, в последних двух, — Храпит немецкий пост; Из них последних двух старух Стащили на погост. Им даже гроба не нашли, А так — швырнули в грязь, — Лежат поверх родной земли, Под снегом притаясь... И четверо его ребят Притихли с бабушкою в ряд. И дом сожжён. И срублен сад. Идёт на Родину солдат...
Ему дорогу заступив, Встаёт до неба взрыв! Немецкий снайпер бьёт в висок, На землю валит танк, Как вихрем поднятый песок, Визжит свинец атак. Огонь и дым. Но видит он Сквозь дыма полосу Родимый дом, Родимый Дон, Россию видит всю! От Беломорья до Карпат — Россию — мать, Россию — сад, Её тоскующий, живой, Её зовущий взгляд. И начинает понимать, Что слово МАТЬ — Не просто мать, И чувствует солдат, что дом Не там, где вербы над прудом, Что и в длину и в ширину Он больше всех хором, Что стены дома — на Дону, А двери — за Днепром, И надо Одер перейти Под рёвом непогод, Чтоб в дом родной порог найти... И он его найдёт! Стучится смерть солдату в грудь Чугунным кулаком. Но жив солдат! Солдат штыком Прокладывает путь! Бросает немец автомат - Его глушит приклад.
Идёт на Родину солдат, Домой идёт солдат!
1942
Под гармонь
На морозе лихо пляшут Фрицы-голопузики, Сыпь, трёхрядная, почаще, — Как же им без музыки?
Получили гитлеряги Полушубки из бумаги, — Гитлерицы без газет Нынче бегают в клозет.
Получил фашист из дома Мокроступы из соломы, А покамест он дремал, Чей-то мерин их сожрал.
На арийском на мерзавце Не наряды бальные, — С головы до ног — эрзацы, Только вши — нормальные.
Юный фриц за старой кошкой По деревне гнался с ложкой, Кошка умная была, Из кастрюли удрала.
Отобрав у бабы лифчик, Приоделся фриц-счастливчик, И теперь ему в снегу Бюстгальтер снится—на меху!
Фриц у Франца спёр часы, Фрицу выдрал Франц усы И счастлив, как маленький: Есть клочок на валенки!
Фриц, дрожа от аппетита, Жарит конское копыто, Очень удивляется: Почему не жарится?
1942
У - 2
Повыше леса чуточку Во весь курносый нос Смешно чихает «Уточка» — Фанерный бомбовоз.
От этого чихания Небесного авто Спирается дыхание И снится чёрт-те что!
И комната семейная, И где-то за стеной Стучит машинка швейная — Работает портной...
И ты сидишь под лампою... Завидуя теплу, Мороз пушистой лапою Проводит по стеклу...
Сейчас ворвусь я с холоду, Прижму холодный нос К щекам, к затылку, к золоту Родных твоих волос:
— Я только на минуточку... Не важно, я в пальто... — Гремит над лесом «Уточка» Небесное авто.
Меня трясут за валенки: — Сгоришь!.. Уснул, чудак, И чмокает, как маленький, Губами натощак...
Каляной рукавицею Протёр глаза, встаю. Дорога на позицию, Шалашик на краю.
Шофёры курят — греются, Вокруг костра — темно, Не скоро развиднеется, Хоть за полночь давно.
Однако в путь пора уже, Германец у дверей; По суткам давит на уши Работа батарей.
И так же круглосуточно Сквозь ветер и мороз Снуёт, чихая, «Уточка» — Домашний бомбовоз.
Судьба её — примерная, Я сон ругаю свой: — Учти, она — фанерная, А ты, дурак, живой!
Война, она — не шуточка, На отдых сроку нет... ...Гремит в потёмках «Уточка» Воздушный драндулет.
1942
Разведчик
Он оседал. Дыханье под усами В оскале рта рвалось, проклокотав... Он трое суток уходил лесами, Ищеек финских в доску измотав,
И здесь — упал. На солнце — золотая Сосна стояла. Рядом. В трёх шагах. Горячим ртом морозный снег глотая, Он к ней подполз рывками, на локтях.
К её коре сухой, по-лисьи рыжей, Щекой прижался, бледен, полужив. Потом он сел и на сугробе лыжи Перед собой крест-накрест положил
И два тяжёлых диска автоматных На них пристроил. И закрыл глаза. И белый наст в зелёных зыбких пятнах Пополз сквозь тьму, в беспамятство скользя.
Заснуть, заснуть... Ценою жизни целой Купить минуту сна!.. Но он поднял Замёрзшим пальцем веко и в прицеле Увидел в глубину пространство дня;
И в нём — себя, бегущего лесами, — Нет, не от смерти, нет!.. Но если смерть, — Он вновь непримиримыми глазами До смерти будет ей в лицо смотреть...
А там, в снегу, бежит, петляет лыжня, И ясный день так солнечен и тих, Что как-то вдруг непоправимо лишне Враги мелькнули в соснах золотых.
О, у него терпения хватило, Он выждал их и подпустил в упор, И автомата яростная сила Вступила с целой полусотней в спор.
Он не спешил. Отрывисто и скупо Свистел свинец его очередей. И падали в халатах белых трупы, Похожие на птиц и на людей.
Его убили выстрелом в затылок. И ночь прошла. У раненой сосны Он так лежал, как будто видел сны, И ясная заря над ним всходила.
Вкруг головы, сугробы прожигая, Горел в снегу кровавый ореол. Он вольный день встречал и, как орёл, Глядел на солнце. Прямо. Не мигая.
1942
Открытое письмо
Не в том, что ты была горда, — Начало всех начал, Не в том, что пела ты, когда Я злился и молчал.
Да и не в кротости твоей В какой-то нежный миг: Другие были понежней — Я не запомнил их...
И если уж на то пошло, Несчастным самым днём Ни разу мне не повезло В сочувствии твоём.
И если даже был я тих И молчалив, как сом, Когда от прихотей твоих Всё мчалось колесом,
Тебя не трогали ни злость, Ни жалоба моя, И дело так тобой велось, Как будто я — не я...
Одна, стараясь за троих, Пугая и маня, Клянусь, ты больше всех других Помучила меня.
И если я, уставши ныть, Без времени умру, — Прошу друзей во всём винить Твою со мной игру.
Мне было б лучше, может быть, На это наплевать, Себя забыть, тебя забыть, Спокойно есть и спать...
Но дело в том, но дело в том, — Как это объяснить? — Что в мире, без тебя — пустом, Мне нечем было б жить...
И если б я свободен был От всей возни с тобой, Меня бы первый фриц убил В мой самый первый бой.
Но я затем, воюя год, Не вписан в мёртвый счёт, Что полон рот с тобой хлопот И предстоит ещё!
И я, зови иль не зови, Но будет по сему, — Опять вернусь к моей любви, К мученью моему.
Встречая каждую зарю Как близкой встречи весть, За то тебя благодарю, Что ты на свете есть!
1942
В эту полночь
В эту полночь, когда пред нами Поле в злобном кипит огне, Ты о ком там грустишь, на Каме? Обо мне иль не обо мне?
В чёрных вихрях земли и дыма, Пред последним броском вперёд, Мне здесь просто необходимо Знать, чем сердце твоё живёт.
Ты действительно почтальона Целый день прождала с утра С той открыткой, что в батальоне Я хотел написать вчера?
Ты и вправду в тоске бесслёзной, Лишь за то, что тебя люблю, Холодеешь, когда я мёрзну, И не спишь, когда я не сплю?
А сынишку в руках качая, Чтобы помнил отца малыш, Ты ему про меня ночами Говоришь иль не говоришь?
В яме, вывернутой снарядом, Ожидая атаки знак, Я шепчу тебе: слышишь? — Надо! Я хочу, чтобы было так!
Я хочу, чтоб тебе грустилось Обо мне. Об одном. Без сна! Чтобы кровь в твоём сердце билась Так, как бьётся в моем она.
Чтоб открытки ждала с рассветом, Той, что я не послал вчера... ...Вот рванулась сквозь дым ракета, Перекатом пошло «ура!».
Растекается наша рота По траншеям во все концы. Вот фашистов уже из дзотов В снег выкидывают бойцы...
И над липкими их штыками Ходит ветер по всей цепи...
Спи, далёкая, там, на Каме, Зря тебя я тревожил. Спи!
1942
Конники идут на запад
Стучал огонь в завязанные двери И в белых углях плавилось стекло, Когда, припавши к гривам на карьере, Ворвались наши конники в село. И за древком ещё струилось знамя, Как неостывшей крови ручейки, И во дворах, взлетая над плетнями, В намёте злом пластались дончаки... А здесь уже, на улице отбитой, Ломали двери, и через пролом Бойцы бросались в дом, и дым сердитый Вставал над ними красным копылом. И древних стариков в одном исподнем, А то и вовсе голых, без рубах, Оттуда, из горящей преисподней, Они несли сквозь пламя на руках. Убийцам, видно, времени для пытки Под натиском не удалось сберечь, И всех живых, обобранных до нитки, Они, спеша, решили просто сжечь! Вот так, по-скотски, тупо, деловито, К столбу дверное притянув кольцо, Сухой бересты аккуратный свиток Концом горящим сунув под крыльцо, Они лежали, хоронясь от пули, В окопе, за бревенчатой стеной, И, жабьи губы вытянувши, дули На этот белый жар берестяной... И что им наши матери и жёны, Трудом столетним согнутый старик?..
...Трёхлетний карапуз к избе зажжённой Бежал, услышав материнский крик, — И вот он — тёплый, голубино-белый, Прикрыв глаза ручонкой неживой, Лежит, прижавшись к ели обгорелой, Раскроенной об угол головой...
Спешили санитары к погорельцам. Казак, с размаху осадив коня, Пал на колени перед детским тельцем И вдруг — завыл... И полосой огня Блеснул клинок, чертя горячий воздух, И выкрики стальной затмили свист: — Бить, братцы, гадов!.. Что же мы — на роздых?.. В бой!.. - Хрипел кавалерист... И конников как будто ветром сдуло, И звон подков, взметнувшись у двора, Стих там, вдали, где средь глухого гула Неслось донцов железное «ура!».
1942
Трое
Когда бойцы прорвались к сердцу боя, Где, шевелясь и плача, как живой, Снег превратился в месиво рябое, Размолотый волною огневой,
Из скрытого в седом сугробе дзота, В затылок им, исподтишка, в упор Хлестнули три немецких пулемёта, Тупые рыла высунув из нор.
Какой-то миг — и взвод поляжет строем, Как березняк, погубленный в грозу. Какой-то миг!.. Но — яростные — трое Уже рванулись к щелям амбразур!
Замолкни, смерть! В глаза твои пустые, Где навсегда остановилась тьма, Глядят большевики как жизнь — простые, Бессмертные, как Партия сама!
Здесь, заслонив друзей живою стенкой, Руками обхватив концы стволов, Легли Красилов и Герасименко, Упал — на третий — грудью Черемнов.
Они стволы закрыли и телами Прижались к ним, прицел перекосив, В стволах свинец расплавленный и пламя Своей горячей кровью погасив.
О Родина! Они тобою жили, Тебе клялись сквозь тьму, сквозь немоту, Они тебе и мёртвые служили И, отслужив, остались на посту!
Не просто гнев иль мужество, велели Им головой ответить за других, — Нет, ясное сознанье высшей цели На эту смерть благословило их!
И называя лучших поимённо И в горести, и в гордости своей, Земля родная, преклони знамёна Перед бессмертной славой сыновей.
1942
У истоков легенды
Рядовой Туйчи Эрджигитов прикрыл своим телом амбразуру немецкого дзота...
Огонь пред тобой, Эрджигитов, Друзья за тобой молодые, И рощи — в стальной круговерти, И куст облетает ракитов: Ни поля, ни друга не выдав, Ни русские рощи святые, Навстречу победе и смерти Поднялся Туйчи Эрджигитов.
Века пред тобой, Эрджигитов, Часы за тобой — прожитые. И вечны мгновения эти Пред логовом злобных бандитов, Когда заворчали сердито Свинцовые струи крутые, Когда ты гасил их в предсердье, В горячей крови, Эрджигитов!
Россия с тобой, Эрджигитов; Леса за тобой — золотые, И розова даль на рассвете, И губчатый мох — малахитов, И поле, что дымом повито, Уходит в туманы седые, К бессмертной и чистой легенде О славе твоей, Эрджигитов!
1943
Снайпер
Уже червонеют листья, Уже засыпают осы, Осенних садов кочевье — В бухарском цветном шитье, Вина голубые кисти К земле пригибают лозы, Гранатовые деревья Стоят в золотом литье.
О, медленный день Чимкента, Далёкая Согдиана, Вы — песенка колыбели, Невнятная, словно сон. А здесь угасает лето В косых парусах тумана, Оградой из чёрных елей Плес озера обнесён.
На той стороне — германцы, Дымки земляных лежанок, У проволок-паутинок Ни тени не промелькнёт... Не смеет с земли подняться Чимкентец Аман Ижанов, — Двух снайперов поединок Смертельной секунды ждёт.
В какой хитроумной щели Немецкий стрелок укрылся? Спокойный лесок в прицеле, Прибрежные валуны... Ижанов глядит на ели, На сопок скалистых выси, Пытает кусты и мели В крутых гребешках волны.
По нашим уже неделю Стреляет немецкий снайпер, В траншеи пройдёшь с опаской Лишь с вечера до утра, А на день огнём смертельным Фашист все подходы запер, Над бруствером высунь каску, Секунда — и в ней дыра.
И знает Аман Ижанов — На первый выстрел надежда: Свинец между глаз у фрица — Спасенье, а промах — смерть. Недвижнее истукана Лежит он. В грязи одежда, Натруженный глаз слезится, И больно в прицел смотреть.
Но Родина — за плечами, Памирских нагорий реки, Смоленщины древней сёла, Спалённый Мурманск в золе, — И он вернётся под знамя Иль опочит навеки На каменной, невесёлой И трижды родной земле.
И вот, тишине доверясь, Фриц выглянул над травою И встретил глазами вспышку, Далёко, за полверсты, — И ткнулся в лиловый вереск Пробитою головою, И, как гробовая крышка, Сомкнулись над ним кусты.
Опять на цветах у дзота Мохнатых шмелей жужжанье, Опять над передним краем Карельский Закат горит. Шагает в родную роту Чимкентец Аман Ижанов, И солнцем, и птичьим граем Весь мир для него открыт.
...С той осени миновало Жестоких боёв немало. Холодный прищур ресницы, Оптическое стекло. И семьдесят восемь молний Коротких отполыхало, И семьдесят восемь немцев От снайперских пуль легло.
И, первый свой выстрел мудро, По-своему понимая, Аман говорит: — Мне память Далёкая дорога: Я знаю, что встретил утро, Победное утро мая, В тот давний осенний вечер, Когда одолел врага.
1943
Из сердца в сердце
Шепчу не имя: есть оно - и пусть, - Нет, всю тебя, как песню, наизусть! Молочный запах кожи молодой, Изгиб руки - девический, худой, И медленных зеленоватых глаз Безмолвный, древний, как земля, рассказ. Я в снежном ветре голос твой ловлю... Двадцатый месяц я ночей не сплю. Ракеты марсианский свет в окне Томит и мучит: думай о войне! Провыв сквозь тучи в тёмной вышине, Грохочут бомбы: думай о войне! И снайпер, целящийся в сердце мне, Ворчит сквозь зубы: думай о войне! Я пнём пережидаю взлёт ракет, Я от фугасок падаю в кювет, Со снайпером тягаюсь нарезной... Но ты - со мной... Но ты - везде со мной! - Снежинка на щеке - ресницы взлёт, Кровь на сугробе - белозубый рот... Как разучиться мне тебя любить? Как ухитриться мне тебя забыть? В землянке - храп, ребята спят давно. Палаткой занавешено окно. Молотит лес немецкий артналёт: Коптилка гаснет, и земля поёт, И я - один. Я сплю или не сплю? Я в снежном ветре голос твой ловлю; Начать письмо? Но как в бумажный лист Вписать, втемяшить стали рваный свист, Огонь в печи и мёрзлых брёвен дрожь - Простую смерть, в которой ты живёшь? Да. Именно. Не я, а ты. Лишь ты! Как льдинки, тают в темноте листы. - Зачем письмо? Ну, тяжело - и пусть. Глухая ночь. Табачный пепел. Грусть...
1943
* * *
У меня жена была — Настоящая пила. День и ночь она, бывало, Мне покоя не давала:
То зачем я тихо сплю, То зачем во сне храплю, Почему стоптал ботинки, Почему усатый морж - Тот, что в книжке на картинке, — На меня весьма похож?..
Бросил я свою жену И уехал на войну.
Ну уж, думаю, в лесу-то, При условии войны, Я в любое время суток Буду счастлив без жены.
Только я подумал это, Только я засел в блиндаж, Как ко мне подходит некто, Вынимает карандаш.
И быстрей, чем говорится, Отдаёт такой приказ: — Надо Вам, Гвоздёв, побриться, Это — раз!
Сапоги текут-тоскуют, Пуговки висят едва, Значит, надо в мастерскую, Это — два.
Мыться можете без риска От зари и до зари, Вот для бани Вам записка, Это — три!
Отвечаю по уставу: — Есть, товарищ старшина! Поворачиваюсь вправо, — Повернитесь-ка ещё Через левое плечо...
Брился в бане, Мылся в чане, Сапоги расчистил в дым, Но по части замечаний Старшина неистощим.
В этом смысле старшина Даже хуже, чем жена.
Я теперь красив ужасно: И в работе, и в бою Вымыт — красно, Выбрит — ясно, Сам себя не узнаю! И всего тому вина — Наш товарищ старшина. ...Я такого старшину Не сменяю на жену!
1943
Волховская застольная
Редко, друзья, нам встречаться приходится, Но уж когда довелось, Вспомним, что было, и выпьем, как водится, Как на Руси повелось!
Выпьем за тех, кто неделями долгими В мёрзлых лежал блиндажах, Бился на Ладоге, дрался на Волхове, Не отступал ни на шаг.
Выпьем за тех, кто командовал ротами, Кто умирал на снегу, Кто в Ленинград пробирался болотами, Горло ломая врагу!
Будут навеки в преданьях прославлены Под пулемётной пургой Наши штыки на высотах Синявина, Наши полки подо Мгой.
Пусть вместе с нами семья ленинградская Рядом сидит у стола. Вспомним, как русская сила солдатская Немца на Тихвин гнала!
Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы - Братство друзей боевых, Выпьем за мужество павших героями, Выпьем за встречу живых!
1943
Наша земля
Низко над лесами — даль сырая, Дождик с февраля до февраля. Но для нас она светлее рая — Отчая, родимая земля.
Были руки жилисты и грубы, Сила непокорна и горда, Пращуры в лесах вязали срубы, К небу возносили города.
Слава, богатея год от года, За Царьград до Индии несла Волхова бобровые охоты, Куньи да собольи промысла.
Горностай седой — охапка в лыке, А полцарства стоит на торгу! Город-сказка Новгород Великий Испокон мерещился врагу.
Крались морем свеи и варяги, К горним новгородским теремам, Рыцарей немецких злые стяги Шли огнём по тихим деревням.
Шли-то шли — назад не возвращались: В вотчинах собольих и иных Лопухи лесные, не печалясь, Прорастали сквозь скелеты их.
Годы, прошумевшие былиной, Былью возвращаются назад. Снова в меловых ночах Берлина Жадные волчицы голосят.
Мы им скажем: поздно, не вернутся! Ни с полей не ждите, ни с морей! Вам, проклятым, кровью отольются Слёзы русских жён и матерей!
Наша хватка мёртвая — всё та же: Гибни, о пощаде не моля! Это — наше поле, это — наша Русская, родимая земля.
Гибни, немец, тут тебе найдётся Место — на болота посмотри! — Вороньё лесное, как придётся, Отпоёт тебя, а ты — умри!
Спрятался? По-крысьи в землю врылся? Не уйдёшь, с костями втопчем в грязь! Шквал артиллерийский прокатился, Русская атака началась.
1943
Ленинград
Этот город бессонный, похожий на сон, Где сияющий шпиль до звезды вознесён, Город башен и арок и улиц простых, Полуночный, прозрачный, как пушкинский стих, Снова он возникает из мглы предо мной, До безумия — прежний, до горя — иной.
Перерублен садовых решёток узор, Под ногами валяется бронзовый сор, Вечный мрамор Атлантов в подъезде дворца Перемолот, дымится под ветром пыльца; И на жгучую, смертную рану похож Жаркий бархат оглохших Михайловских лож.
Что мне делать теперь? Как войти мне теперь В этот раненый дом, в незакрытую дверь? Здесь глаза мне повыколют жилы антенн, Паутиной обвисшие с треснувших стен, Онемят фотографии мёртвых родных И задушит зола недочитанных книг.
Ничего, я стерплю. Ничего, я снесу Огневую — от бешеной боли — слезу. На крестах площадей, на могилах друзей, Всей безжалостной силой и верою всей, Молча, зубы до хруста сжимая, клянусь: — Ленинград, я к тебе по-иному вернусь!
По степям и болотам не кончен поход, Над землёю проносится огненный год, На обломках Берлина ему затухать, На развалинах Пруссии нам отдыхать, И да будет, ржавея на наших штыках, Кровь врага оправданием нашим в веках.
Там, в проулках чужих городов-тайников, В час расплаты отыщут своих двойников Каждый дом, каждый листик с чугунных оград, Каждый камень твоих мостовых, Ленинград! Кто посмеет упрёком нас остановить, Нас, из братских могил восстающих, чтоб мстить?
Слишком мало обратных дорог у солдат, Но возникнешь пред тем, кто вернётся назад, Воплощением наших надежд и страстей, Ты — внезапный и вечный в своей красоте, Как бессмертная сказка на снежной земле, Как мгновенный узор на морозном стекле.
1943
Солдат
Зелёной ракетой Мы начали ту Атаку На дьявольскую высоту.
Над сумрачной Лицей Огонь закипел, И ты распрямиться Не смог, не успел.
Но взглядом неробким Следил, неживой, Как бился на сопке Отряд штурмовой,
Как трижды катились С вершины кривой, Как трижды сходились Опять в штыковой:
Удар и прыжок - На вершок, на аршины, И рваный флажок Заалел над вершиной.
В гранитной могиле, Сухой и крутой, Тебя мы зарыли Под той высотой.
На той высоте До небес взнесена Во всей красоте Вековая сосна.
Ей жить - охранять Твой неначатый бой, Иголки ронять, Горевать над тобой.
А мне не избыть, Не забыть до конца Твою не убитую Ярость бойца.
В окопе холодном, Безмолвный уже, Ты всё на исходном Лежишь рубеже.
И, сжатый в пружину, Мгновенья, года Готов - на вершину, В атаку, туда,
Где в пламя рассвета, Легка и грустна, Зелёной ракетой Взлетает сосна.
1945
Пакет
Не подвигались стрелки «мозера». И ЗИС, казалось, в землю врос. И лишь летело мимо озера Шоссе с откоса на откос.
От напряжения, от страха ли - Шофёр застыл, чугунным став, А за спиной снаряды крякали, На полсекунды опоздав.
Прижавшись к дверце липкой прядкою, Чтобы шофёру не мешать, Фельдъегерь всхлипывал украдкою И вновь переставал дышать.
И из виска, совсем беззвучная, Темно-вишнёвая на цвет, Текла, текла струя сургучная На штемпелёванный пакет.
1945
Другу
Помнишь, в детстве снились нам с тобою Выгнутые крылья парусов, Волны океанского прибоя, Вольное дыхание лесов.
Там всегда стреляли ружья верно, Побеждали храбрые в бою... Мальчики Майн Рида и Жюль Верна Жили в том несбыточном краю.
А у нас ивняк на косогоре, Тина полувысохшей реки; Вместо тигров на степном просторе Жили толстопузые сурки.
Тишина уездная, степная, Вечеров вишнёвых забытье... — Где она, страна чудес? — Не знаю... Может быть, и вовсе нет её.
Только нам запомнился надолго Детский сон о сказке наяву. И когда заполыхала Волга Нефтью, подожжённой на плаву,
И когда, наглей и оголтелей Яростной заморской саранчи, Воющие «юнкерсы» летели Дьяволами чёрными в ночи, —
Нам она была светлее рая — Отчая, родимая земля. К ней мы прижимались, умирая, Только об одном её моля:
— Дай нам силы, помоги подняться, Вырваться из предмогильной тьмы, Дай нам насмерть повалить германца: Пусть фашист погибнет, а не мы!
И уже не в сказке, — Достоверно И у нас в степи, как в том краю, Нарезные ружья били верно, Побеждали храбрые в бою.
Вот стоим мы. В сини поднебесной — Балочки, поля да ковыли... Нет любимей, не сыскать чудесней Этой отвоёванной земли!
А за синью — дальние границы, А за ними, ростом — великан, — Меж камней, хитрее кружевницы Вяжет пену Тихий океан.
Лёгкий парус, выгнувшийся гордо, И — леса из наших детских снов; Тигр ведёт усатой хитрой мордой, Чуя запах диких кабанов...
Вот она, большая доля наша! Долог будет встречи этой час — Морем Неба яшмовая чаша До краёв наполнена за нас!
1945
Песнь о мужестве
Памяти героев Первого Дальневосточного фронта - Попова, Фирсова, Колесникова
Помнишь, в детстве снились нам с тобою Выгнутые крылья парусов, Волны океанского прибоя, Вольное дыхание лесов.
Там всегда стреляли ружья верно, Побеждали храбрые в бою... Мальчики Майн Рида и Жюль Верна Жили в том несбыточном краю.
А у нас ивняк на косогоре, Тина полувысохшей реки; Вместо тигров на степном просторе Жили толстопузые сурки.
Тишина уездная, степная, Вечеров вишнёвых забытье... — Где она, страна чудес? — Не знаю... Может быть, и вовсе нет её.
Только нам запомнился надолго Детский сон о сказке наяву. И когда заполыхала Волга Нефтью, подожжённой на плаву,
И когда, наглей и оголтелей Яростной заморской саранчи, Воющие «юнкерсы» летели Дьяволами чёрными в ночи, —
Нам она была светлее рая — Отчая, родимая земля. К ней мы прижимались, умирая, Только об одном её моля:
— Дай нам силы, помоги подняться, Вырваться из предмогильной тьмы, Дай нам насмерть повалить германца: Пусть фашист погибнет, а не мы!
И уже не в сказке, — Достоверно И у нас в степи, как в том краю, Нарезные ружья били верно, Побеждали храбрые в бою.
Вот стоим мы. В сини поднебесной — Балочки, поля да ковыли... Нет любимей, не сыскать чудесней Этой отвоёванной земли!
А за синью — дальние границы, А за ними, ростом — великан, — Меж камней, хитрее кружевницы Вяжет пену Тихий океан.
Лёгкий парус, выгнувшийся гордо, И — леса из наших детских снов; Тигр ведёт усатой хитрой мордой, Чуя запах диких кабанов...
Вот она, большая доля наша! Долог будет встречи этой час — Морем Неба яшмовая чаша До краёв наполнена за нас!
1945 Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Как зовут его — не знаю. Только знаю, что при нём Трёхлинейка нарезная, да гранаты за ремнём, Да «катюша» заказная: трут с огнивом и кремнём.
Он при том вооруженье перебежкой и шажком От сраженья до сраженья полземли прошёл пешком Вместе с базою снабженья — вещевым своим мешком.
Сухари да соль в жестянке, чтоб не мокла на росе, Пара нижнего, портянки — ненадёванные все, Да консервов две-три банки под названием «энзе».
Был мешок пробит и прорван — что ещё сказать о нём? Яростных осколков прорва свирепела с каждым днём. Шёл солдат пешком, да скоро — тыщу суток под огнём.
По жаре, по лютой стуже, тем огнём не сокрушён, Шёл, стянув ремень потуже, с хитрецой, не на рожон. Трижды ранен и контужен, ослеплён и оглушён.
Бил фашистов, бил испанцев на болотных берегах, Возле Новгорода, братцы, в страшных киришских снегах, Бил, мечтая отоспаться: столько суток — на ногах!
Там без вьюков гибли кони, ноги вывихнув на льду, Там, в трясинах, грай вороний смерть встречала на лету. Смерть стояла в обороне, а солдат сказал: — Пройду!
И не конские подковы, и не танков грузный след, А пехотный шаг суровый там пролёг, где следа нет, Где знамёна Мерецкова шёлком застили рассвет.
Все, кому не приходилось биться насмерть в зыбунах, Где зима в огонь рядилась на Синявинских холмах, Кровью-ягодой катилась в почерневший снежный прах;
Все, кому фашиста-вора не пришлось за горло брать У того ль Мясного Бора, где пришлось нам умирать, Где болотные озёра мертвецы гатили в гать;
Да у Бора у Мясного, где горела и броня, Средь кипенья снегового, задыхаясь и стеня, Где, убитые, мы снова воскресали из огня;
Все, кому фашиста-фрица не пришлось дугою гнуть, Про солдата-пехотинца вспомяните как-нибудь. Это он сумел пробиться, проложить сквозь гибель путь.
От эсэсовских дивизий только трупы там лежат, Над фашистской кровью сизой ветры веют-ворожат, Да вороны череп лысый за туманом сторожат.
А солдат пути живые ищет в яростном дыму, Мимо раненой Софии довелось идти ему, Из обстрела — в штыковые, из сияния — во тьму.
Ох и лютый холодина! Ветер веет с бугорка, А внизу — сплошная льдина — Волхов, русская река... Снова бомбы, снова мины, а дорога — далека!
Но пошли-запели лыжи, вынося бойцов на лёд, И сверкнул багрово-рыжий бешеных «катюш» налёт: С каждым шагом ближе, ближе новый фрицам переплёт.
Время — то же, год — тот самый, зарев дымный ореол. Сколько тысяч вёрст лесами мой герой прошёл — пробрёл? За Титовкой, за Петсамо - вон где вынырнул, орёл!
Со скалистого отвеса по канату вниз ползёт. Шпиль горы над ним безлесный, а под ним — германский дзот. Прах и пламя Киркенеса у береговых высот.
Вот он встал на камень голый, промелькнул внизу тишком, Вот пятнадцать пачек тола положил на дзот мешком. И плеснул огонь весёлый петушиным гребешком.
И пропал солдат за дымом, и накрыло пеплом след. Но с живым и невредимым с ним шагал я, как сосед, По лесам непроходимым, где и солнца даже нет,
Где свеча берёзы русской не затеплена во мгле, Лишь белеет ниткой узкой сок на кедровом стволе Меж лиан, на той, маньчжурской, на неласковой земле.
Здесь, в лесу многовековом, танк ползёт, как скарабей, Самолёт в пике рисковом над листвой, как воробей... Вместе с Городовиковым мы врывалися в Хобей.
Как летели в воздух склады, как крошил японцев тол, Я б нашёл слова для лада и солдатский путь нашёл, Но пришла к концу баллада, час разлуки подошёл.
Сколько тысяч вёрст с боями шёл солдат? — Пойди, сочти! Рана с рваными краями из крутой его груди, — Жив солдат. Сидит с друзьями. А прощанье — впереди.
Что, солдат, сидишь понуро, расставаясь под гармонь? Плоский штык мерцает хмуро, раскалённый ствол не тронь. Что, слеза, срамишься, дура, льёшься, льёшься на ладонь...
Расставанье. Что ж, ребята, мы здесь всё-таки свои, — Значит, нету у солдата ни деревни, ни семьи. А была, была когда-то... да с тех пор бои, бои!
И всё то, что сердце грело, — отодвинулось назад: Лес, намеченный несмело, тихий яблоневый сад... Полземли с тех пор сгорело, а солдат... живёт солдат!
Потому-то другу хвалит каждый родину свою. - Крой в Тбилиси, генацвале, как родной в мою семью! - Лучше Харькова едва ли город есть в другом краю!
- А Калуга? - Что - Калуга? Ну, какой же это край? То ли дело город Луга, ты туда, брат, поезжай, У меня там есть подруга, заезжай, не обижай!
Так солдата провожали земляки в далёкий путь, Руку жали, приглашали коль не жить, так заглянуть В городишко на Урале иль в колхоз какой-нибудь...
Пред бойцом лежит без края шёлком шитая страна, И стоит солдат, моргая, охмелевший без вина: Мать - Отчизна дорогая, радость - Родина - одна!
1945
Слово о Василии Колеснике
Огнём опалённая сопка, Японский разрушенный дот, Над ним изумлённо и робко Лесной колокольчик цветёт.
Когда-нибудь сложатся песни Про этот изрытый бугор, Здесь бился с врагами Колесник, Не ведавший страха сапёр.
Вот здесь, в августовской лазури, Земной красотою красив, Он грудью припал к амбразуре, Японский огонь погасив.
Вот здесь захлебнулась косая Струя боевого свинца, Бессильно и злобно кромсая Широкое тело бойца.
Вот здесь, где от взбешенной пыли Любая травинка седа, Японские смертники были Прикончены нами тогда.
Пускай до села Борового, На Харьковщину долетит — Даём мы солдатское слово, И крепко оно, как гранит, —
Что справим поминки герою В атаках огнём боевым И чёрною японскою кровью Маньчжурскую пыль напоим,
Что будет Василий Колесник Повсюду вести нас на месть, Как наш сотоварищ и сверстник И наша солдатская честь.
1945
Товарищ
Слабоголосый, маленького роста, На постаменте он расправил плечи, И — бронзовый — он был уже не просто Бесстрашен или яростен, но — вечен.
Корреспонденты, разложив блокноты, О бое том расспрашивали нас, Как будто сами не имели глаз. — Чего им надо? Он из нашей роты!
1945
Атака
Погоди, дай припомнить... Стой! Мы кричали «ура»... Потом Я свалился в окоп пустой С развороченным животом.
Крови красные петушки Выбегали навстречу дню, Сине-розовые кишки Выползали на пятерню.
И с плеча на плечо башка Перекидывалась, трясясь, Как у бонзы или божка, Занесённого в эту грязь.
Где-то плачущий крик «ура», Но сошёл и отхлынул бой. Здравствуй, матерь-земля, пора! Возвращаюсь к тебе тобой.
Ты кровавого праха горсть От груди своей не отринь, Не как странник и не как гость Шёл я в громе твоих пустынь.
Я хозяином шёл на смерть, Сам приученный убивать, Для того чтобы жить и сметь, Чтобы лучшить и открывать.
Над рассветной твоей рекой Встанет завтра цветком огня Мальчик бронзовый, вот такой, Как задумала ты меня.
И за то, что последним днём Не умели мы дорожить, Воскреси меня завтра в нём, Я его научу, как жить!
1945
* * *
Вино ночами пью не я, Со мной, как дуло у виска, Неотвратимая твоя Тысячевёрстная тоска;
Твой бесприютный непокой, Твоя тревога и мольба, За полудетскою строкой — Жены и матери судьба...
Что я могу? Что мне дано? — Огня и смерти через край, И если есть вино — вино, Минутный бог, солдатский рай.
1944
* * *
Я за то тебе благодарен, Что живёшь ты в моей судьбе, За пустяк, что тобой подарен, За тоску мою по тебе;
Что не купленною любовью, — Самым чистым огнём мечты У солдатского изголовья Крепче смерти стояла ты!
1944
Гвардия
Опять горят костры напропалую, И угли червонеют, как дукаты, И песенку про молодость былую Поют сквозь сон усталые солдаты.
Давно над ними жёны отрыдали, И голосят теперь одни осколки: Штыки и каски, шрамы и медали, Пилотки на бровях, как треуголки.
А сапоги до голенищ сносились, А седина в усах осела хмуро: Они ещё под Куннерсдорфом бились, Шли, не сгибаясь, в пламя Порт-Артура.
А может быть, они ещё древнее И подлинны, как грубый миф Эллады, И в их морщинах залегла, темнея, Святая пыль развалин Сталинграда.
1944
Солдаты Заполярья
Валы окаменевшей грязи В полкилометра высотой, Богатые в однообразье Мучительною пустотой.
И путь один средь тысяч сопок, И тот — в огне, и тот — сквозь смерть, Коль ты воистину не робок — Решись его преодолеть.
Ползи к вершине от подножья И, задыхаясь, не забудь, Что есть ещё и бездорожье, И это всё же торный путь.
Но кто расскажет, где кривые Пути обходов пролегли? Там наш солдат прошёл впервые От сотворения земли.
Играет вода молодая, Кричит молодым жеребёнком, И крутится пена седая По бурым бегучим воронкам.
Я прожил там зиму и лето В землянке, похожей на улей, И фрица свалил из секрета Одною весёлою пулей.
И, верно, добыл бы другого, Скрутил уж верёвкой мочальной, Да фрица не вышло живого, А вышел мне госпиталь дальний.
Теперь уж не то что досада, Тоска, понимаешь, заела, — Брожу по вишнёвому саду Совсем безо всякого дела.
А тут до рассвета не спится. Вот только закрою ресницы, Мне эта гремучая Лица Без всякого повода снится.
И чувствую каждой кровинкой Тот берег, бегущий несмело: Ни деревца там, ни травинки Такой, чтобы сердце согрело.
А небо большое, большое, И плачет вода без приюта... И хочется сразу душою Ту горькую землю окутать.
Сады насадить бы по склонам, Запрятать в смородине хаты, Чтоб золотом шили по клёнам Резные речные закаты.
Я срыл бы своими руками, Отнёс бы туда это поле С пшеницею и васильками И перепелами на воле.
И сердце моё замирает С глухой, беспощадною силой: Вода вороная играет, И вереск качается хилый,
И роет гранитные гряды, И плачет угрюмая Лица... Мне надо, мне до смерти надо На те берега воротиться!
1944
Удар по Петсамо
Много лет егеря обживали крутые высоты, Понастроили дотов, пробили в граните ходы, Пулемётные гнёзда лепились по кручам, как соты, Пушки пялились хмуро в долинную даль с высоты.
Долго жить собирались германцы на нашем пороге, Но по нашим часам солнце в наши приходит края, И в урочное время приказа короткие строки Обрубили все сроки постылого их бытия.
И обычней обычного серенький день коротался: Раздували лежанки в своих блиндажах егеря, Шёл стеклянный снежок, часовой на дорожке топтался, Налетал из-за туч ледяной ветерок октября.
А на русских часах передвинулись стрелки на волос, Натянулись шнуры, на исходные вышла броня, И в обвальном гуденье на части земля раскололась, Рваный воздух завыл на зазубренных бивнях огня.
Словно вздыбленных мамонтов тёмное, дикое стадо, Разминая окопы, стирая в труху блиндажи, Разнося Кариквайвишь, топтались, ревели снаряды, Раскалённые пули мелькали в дыму, как стрижи.
Миномётов гвардейских до звёзд долетающий голос, И мелькнувшие с визгом хвостатые стаи комет, И ещё на часах передвинулись стрелки на волос, И горбатые ИЛы пошли по указке ракет.
И уже не хватало дыханья, и воздух с разбега Налетал, и валил, и глушил, и звенел о штыки... Вот когда Мерецков по осеннему, талому снегу На прорыв и погоню железные двинул полки.
1944
Заполярье
Дикие расстояния, Страшные расстояния, Северного сияния Трепетные стояния.
Русским горящим городом Смотрит из облаков оно; Светлым могучим холодом Звёздное небо ковано.
У ледяного терема Бродит буран стреноженный, Горы в снегу затеряны — Малые, как горошины.
Здесь валуны, как грамоты, — Далей пещерных вестники, В мёрзлых гробницах — мамонты, Этой земли ровесники.
В сопках, морозом выжженных, Робкое сердце выстынет. Только бесстрашный выживет, Только могучий выстоит.
Русские, непокорные Люди кремнёвой крепости, Топчут вершины горные, Белые от свирепости.
Далями великанскими Мчатся земли хозяева, С бурями океанскими Злые встречают зарева.
Лыжи спешат без отдыха, Лодок скрипят уключины, Груди не ищут продыха, Мышцы узлами скручены.
Тонкий месяц рожками кривыми Рылся под купавой-недотрогой, Где лосихе в замшевое вымя Тыкался телёнок тонконогий.
А сохач стоял в воде по горло, Ветерок ловил губатой мордой; Тёплая волна загривок тёрла, Шлёпала ладошкою нетвёрдой.
За пороги из-за Будогощи Волхов плыл в зеленошумной раме, К облакам берёзовые рощи Светлыми струились теремами.
Мы и сами плыли. Мы и сами Снаряжали избы, словно струги, Флюгера драконьими носами Полуденник резали упругий.
Мы и сами жили. Мы и сами Молодыми рощами шумели, Как ручьи, мы были голосами И по-птичьи понимать умели.
И когда, взревев, над нами взрывы Закачались на косматых лапах, И не вязь брусничного налива Расстелилась в кровяных накрапах;
И когда, крича всё глуше, глуше, Гибли рощи в орудийном шквале, — Нашу плоть живую, нашу душу — Край наш вместе с нами убивали!
Нет, не разучились мы по-птичьи Петь и говорить по-человечьи, Душегубы волчьего обличья Нас не разроднили с нашей речью.
Мы проходим по убитым сёлам, По лесным, по горестным могилам, Меж полянок, начинённых толом, Меж берёз, изрубленных тротилом.
По атакам, а не по молитвам Для меня воронки эти святы: Здесь мои товарищи по битвам — Мёртвые деревья и солдаты.
Чёрный пень, простреленная каска, А над ними — повитель тугая, Прячет белку ёлка-черноряска, Рябчики свистят, изнемогая.
Ясная, израненная сказка, Разве ты не прежняя, другая?
Нет, тебя мы вынесли с собою — Вечную и юную — из боя: Вон плывёт над новою избою Новый лебедь с древнею резьбою.
Он плывёт в тысячелетья, Только Облака над ним стоят всё те же, Те же звёзды, помнящие Ольгу, Половцев изодранные вежи.
Он плывёт, плывёт всегда не прежний, — Вянут зори, пролетают ливни, Заповедных рек седые стрежни О гранит обламывают бивни.
А ему не разлучиться с нами — Вечны расставания и встречи С новыми надеждами и снами, С новою любовью человечьей.
Будут вёсны на лесных дорожках Молодых встречать в соцветьях парных, Будут ивы в дымчатых серёжках, Будут ели в шишках киноварных.
II
И всё прошло. И даже тряпок прелых От чёрных не осталося знамён, Перержавели перначи и стрелы — Над ними вырос новгородский лён;
Над ними толща торфяных потёмок, И лишь вода подземного ключа На свет, бывает, вынесет обломок Тевтонского двуручного меча.
Бывало, лоси хмурою тропою Несли венцы из хвои к водопою, Раздвоенным копытом били землю... Бывало, синим сумерокам внемля;
Кричал петух, Ворота пели тихо, Бубенчики играли на заре, И по двору бродила аистиха, Вся в черняди резной И в серебре.
И всё прошло. И мы «ура!» кричали. И наши бронебойные пищали Навылет били крупповскую сталь. И кровенел лесных ручьёв хрусталь...
И «юнкерсы» пылали, словно плошки, В кромешном небе ледяных ночей, И по привычке, видно, грелись кошки На кирпичах завьюженных печей.
И всё прошло. И сталь рогатых касок Ржавеет на берёзовых крестах. И кровь напомнят огнецветом красок Лишь крылья крестоклювого клеста.
Ни визга мин, ни зыбкого оплота Траншей, размалываемых в огне, И лишь в тумане гиблые болота, Где совы спят на танковой броне;
И только в ветре медленном долина, Угрюмые под тучами леса, И только Волхов, смутный, как былина, Старинных волн седые голоса.
III
Степные вихри - Вольница стрибожья, И всхрапы полудикого коня, И вольные дороги Запорожья Поныне кличут и томят меня, То c горестью, То c гордостью родня, - Пути Тараса и пути Андрия, Просторные рассветы Киммерии, C дамасскою насечкою броня... Смоленск, Ещё грозящий из огня; Хвостатых пик сверкающие гряды И Платова летучие отряды, Скрывающиеся за гранью дня, - Я c ними жил. И мне легенд не надо.
Мне и поныне - Потный запах сёдел, Костра полуистлевшего дымок - Всё чудится: плывёт от сизых вётел, Где эскадронный путь в крови намок, Где брат упал, где я упасть бы мог. Там и поныне вдовы. И поныне Песчаными дорогами Волыни, От Киева на Львов, Меж большаков, В седой и горькой, как война, полыни Впечатан след будённовских полков, Полёт клинков. Пожаров полыханье - Судьба моя, а не воспоминанье.
Мы путались В ночах темноволосых, Считали звёзды в тиховейных плёсах И слушали на зорях лебедей; И всею Тяжкой верностью мужскою, Всей яростью атаки, всей тоскою Мы вспоминали милых - Без затей: Давясь впотьмах слезою воровскою, Целуя в злые ноздри лошадей.
Товарищи, Изодpанные в лоскут В днепровских плавнях, На дуге Орловской, Затянутые илом Сиваша, - Они ведь тоже звёздам yдивлялись, В грязи кровавой под огнём валялись, Ползли к траншеям прусским не дышa; Они ведь тоже обнимали милых И умирали на рассветах стылых В развалинах чужого блиндажа... Я с ними был. Я тоже бил в упор. A раны не закрылись до сих пор.
Но прежнею порой На зорях прежних Опять цветут в Чернигове черешни, Хмельные ночи прежних не темней, Литые ливни падают на Ливны, И капли, словно рубленые гривны, В косматых гривах боевых коней. И я - ещё дружинник Святослава, Ходивший в Кафу, бравший Братиславу, Под Сталинградом умерший стократ И вставший вновь под солнцем нашей славы, - Ревнитель мира, гвардии солдат, - Благословляю и сады и травы, Леса и степи... Я привалу рад.
1946
В лапландских снегах
Сон, Никогда не снившийся, — Всё тот же, Ползёт, скрипит, в небытие скользя: В потёмках воют «виллисы» и «доджи», Идти нельзя. И отдохнуть нельзя.
До горла снежный коридор напихан Колоннами солдат полуживых, И тёплого бурана облепиха До позвонков уже промыла их;
Уже в кисель раскисли полушубки И стали стопудовыми пимы, И грузных ног разбухшие обрубки Передвигать уже не в силах мы.
Седьмые сутки длится эта мука. У лошадей иссякла сила вся, Они в сугробы падают без звука, А мы идём. Ползём. Лежать нельзя!
Когда мороз ударил на рассвете, И нестерпимо вызвездило высь, И призраком неотвратимой смерти В медвежьих далях сполохи зажглись,
И злые слёзы на ресницах наших Гремели, как бубенчики, вися, — То понял каждый из ещё шагавших, Что жить нельзя. Но умереть нельзя!
И, по-лошажьи ноздри раздувая, Замёрзшими губами матерясь, Почти без звука часть передовая До немцев в штыковую добралась.
Мгновенными укусами, по-волчьи, Вгрызалась в ребра злая сталь штыков. И, даже повалив, душили молча Руками ледяными пруссаков.
Капут героям Нарвика и «Крита», Вовек оттуда не вернуться им!.. Как густо сопка трупами покрыта... Но мы о них не думаем. Мы спим.
1946
Осень
Сюда не достало Немецким снарядом. Сад блещет устало Осенним нарядом;
Сад льётся — неслышней Дождя над травою — Богатой, и лишней, И нищей листвою.
И этою ночью В холодном горенье Он видел воочью Своё разоренье,
Как листья не могут С плодами расстаться, Их кличут в дорогу То сёстры, то братцы,
И в шёпот, и в шорох Листвы повивало Антоновок ворох, Апорта навалы...
От жизни большой, От великого братства Я тоже душой Не могу оторваться.
Как лист от плода Отделиться не может, Птенец — от гнезда, — И я тоже, я тоже!
И где я ни буду С врагом моим биться, Мне будет повсюду Земля моя сниться:
Зелёная озимь Полей безбороздых, Одонья в колхозе И яблочный воздух.
1946
* * *
Всей своей далью и ширью Ты лежишь перед этой строкой. ...Это было за быстрою Свирью, Желтогривой лесною рекой.
Там ведут свои стаи на плёсы Голоса лебедей-трубачей, И бегут по лощинам берёзы, Словно вестники белых ночей;
И, как гусли, поёт на откосе Ветерком продуваемый лес, Струны бронзовых мачтовых сосен Натянув от земли до небес.
Только изредка хвойная тропка Над водой, словно змейка, мелькнёт И опять торопливо и робко В неприметный нырнёт очерёт.
Даже конному суток не хватит От деревни одной до другой: На сто вёрст полусгнившие гати Колесят по болотам дугой.
В тех лесах через тину и воду Стлань стелили под звон топора Мы, солдаты сапёрного взвода, Прямоезжих дорог мастера;
Все подходы, пролёты закрыты, Видит вражеский лётчик внизу Голубую ольху, да ракиты, Да клубимую ветром лозу.
А меж тем, хоронясь под листвою, По настильным мостам через грязь Мчатся ЗИСы гружёные, воя, На крутых поворотах кренясь;
Тягачи, запряжённые в пушки, Отжимают к кюветам солдат, И мочальные тонкие стружки Из-под танковых траков летят.
Льётся — шире ручьёв многоводных - Сталь калёных штыков и стволов На плацдармы позиций исходных И на линию ближних тылов.
Может, завтра сосновые кроны Срежет шквальный огонь-богатырь, В наступленье пойдёт оборона На челнах, на плотах через Свирь.
Вон уже подтянули понтоны — Для моста стометровый пролёт; Громыханьем басового тона Соловьиный кустарник поёт.
Это близкого боя начало, Разговор подступающих гроз. Наш бревенчатый дзот у причала Золотой медуницей порос.
Мы обжили его за три года, И засечь нас враги не смогли, Кончик хитрой трубы дымохода Только ночью дымил из земли.
Но ловила зрачком амбразура Каждый отблеск на свирской волне И следила бессонно и хмуро 3а движеньем на той стороне.
И когда маннергеймовец тихо Поднимался над сонной травой, Чайки плакали через полмига Над пробитой его головой.
А в ответ, заунывно и длинно На рыдающей ноте провыв, Били в берег за миною мина. Поднимался за взрывами взрыв.
И казалось, кузнец многорукий В сто кувалд по накату гвоздит: Из щелей, завиваяся в струйки, Прах песчаный плывёт-шелестит.
Так и шли без особых событий Фронтовые обычные дни. Полдень - снайперы бьют из укрытий, Полночь — трасс пулемётных огни.
Но уже натянулась пружина, Чтобы прянуть в смертельный бросок, Разметать, размолоть белофинна И втоптать его доты в песок.
Нам, бойцам, под землёю сырою Год за годом сидеть не резон! Было в маленьком дзоте нас трое, Три сапёра — один гарнизон.
Сердце в сердце жила — не тужила Неразлучная наша семья: Я, орловец Иван Старожилов, Ленинградец Заботкин Илья.
В волосах у Ильи — паутинки, Первый, ранний мороз седины, И глаза, словно синие льдинки, Неулыбчивы и холодны.
Нам хоть изредка, Поодиночке, Отзывались друзей голоса, А ему за три года — ни строчки, Да и он никому не писал.
Но не раз замечал я украдкой, Как, проснувшись ни свет ни заря, Что-то он бормотал над тетрадкой, Будто с кем-то живым говоря.
Ночью, в самый канун наступленья, - Что там, слава иль смерть впереди? - Прочитал он стихотворенье, Словно вырвал его из груди.
Он глядел неподвижно в тетрадку, Где была фотография той, Чьих волос непокорная прядка Завилась в завиток золотой.
«Тротуара широкие плиты Чисто вымыты тёплым дождём, Посидим у окошек открытых, Соловьиной луны подождём.
За Невой, за прозрачностью водной - Семафоры и дальний рожок. Может, ты мне расскажешь сегодня, Почему мне с тобой хорошо?
Эти пряди косы твоей тяжкой, Этот горестный рот небольшой, Почему они пахнут ромашкой, Полевой васильковой межой?
В том краю, где заря вырезная, Золотой на заре чернобыл, Ты когда-то мне снилась, я знаю, Я тогда ещё мальчиком был.
Будь же свято, мгновение встречи, Наяву ты теперь, наяву! И пред нами далече-далече Сходит белая ночь на Неву.
И средь призрачных, зыбких качаний Мелких волн переплеск в тишине... Так и снял нас фотограф случайный - Две обнявшихся тени в окне.
Потускневший любительский снимок, Недопетая юность моя! Он в болотах под бомбами вымок, Обтрепались, потёрлись края.
Но ни в чём ни на миг не забыты, Ночь и ты возникаете в нём... И опять тротуарные плиты Чисто вымыты тёплым дождём.
И тебя я целую и слышу Нежный запах ромашки у рта... Никогда я тебя не увижу, Никогда. Никогда. Никогда.
Кто сказал, что осадной зимою Заснежило твой гроб ледяной? Ты — вот здесь, предо мной, ты со мною, И — прозрачная ночь за стеной...»
1951 Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Российский литературовед, поэт. А.М Абрамов родился в казачьей станице Качалинской в семье конармейца – будёновца Михаила Абрамова. А.М Абрамов стихи писал практически с детства. В 30-х годах ХХ века, будучи учащимся Саратовского художественного училища, а затем студентом филологического факультета Саратовского пединститута, публиковался в альманахах Литературный Саратов, Литературный Орёл. Перед войной А.М Абрамов учился в аспирантуре знаменитого ИФЛИ в Москве, откуда был взят в армию в 1939 году. Участник Великой Отечественной войны. Воевал на Карельском фронте. В последние военные годы работал в дивизионной газете «Вперёд». У А.М.Абрамова в архиве было очень большое количество его военных публикаций в дивизионной газете, армейской газете и даже рангом повыше. Однажды Абрамов при добывании “живых” материалов для таких публикаций находился на передовой в одной из воинских частей, когда там начался бой. В этом бою все старшие офицеры были убиты, и Абрамову пришлось командовать атакой на немцев. В этом бою его контузило, и потом всю оставшуюся жизнь он не мог летать на самолётах, и его тошнило при езде на автомобиле. В одной из северных газет было напечатано воспоминание одного солдата об этом бое. Солдат написал, что политрук Абрамов поднял роту в атаку и был геройски убит. А потом некие пионеры обнаружили публикации поэта и выяснили, что он, оказывается, не был убит, а был только контужен. После войны А.М.Абрамов был участником первого Всесоюзного совещания молодых писателей. Доктор филологических наук (1970), доцент, а затем профессор Воронежского университета (1949—2005), заведующий кафедрой советской литературы ВГУ(1960—1982).Заслуженный деятель науки РФ, член Союза Российских писателей, член редколлегии журнала «Подъём» (1957—2005), член Международной ассоциации литературных критиков с 1969 года(Париж).Окончил филологический факультет Саратовского пединститута. По совету и рекомендации А. П. Скафтымова поступил в 1939 г. в аспирантуру ИФЛИ.Уже после войны закончил аспирантуру МГУ и защитил в 1949 г. диссертацию по творчеству Маяковского под руководством Л. И. Тимофеева.
Стихи Анатолия Абрамова о войне публиковались и продолжают публиковаться во многих коллективных сборниках, изданных как в Воронеже, так и в Москве (можно упомянуть сборники «Поэзия – ты из окопа», «Присягаем победой», «Слово бойца», ряд стихотворений присутствуют в нескольких томах «Венка славы», «Антологии русского лиризма»). Неоднократно публиковались в Воронежских газетах «Коммуна» и «Молодой коммунар». В 2001 году ученики А.М Абрамова собрали известные им его стихи в книгу «И я вступаю в диалог», которая издана Воронежским центром духовного возрождения. (биография частично взята с сайта Стихи точка Ру). ______________________________________________________________________________________________________________________________________
В разведроте Анатолия Волощука
Больше спокойствия. Больше спокойствия. Или к утру Под артналётом разбитые кости я В поле ничейном не соберу.
Мир существует. Планета не рушится. Жизнь не утрачивает права. Что же томятся от смутного ужаса Сердце моё и моя голова?
Жизнь выдаёт незаметные крохи нам Счастья, а здесь его тратишь пуды… Что-то не вижу руки Середохина? Где Волощук? Где Велиев Дурды?
Где растеряю разбитые кости я, Жизнь променяю на смертную дрожь? Больше спокойствия. Больше спокойствия. Только б не путались правда и ложь.
В Карельском походе
Вот она правда – шли мы от света и от тепла. Шли мы, огнём косимы, туда где беда была. Милых не замечали, в очи им не глядели. Запросто одевали скомканные шинели. Уже не искали убежища – от совести не убежишь! … Шли против ветра крутого, что как хомут на шее. Так – до норы кротовой, так – до любой траншеи. Болотами вязли тяжёлыми, к горящим домам спешили. А после атаки – голые у тех же домов сушились. … Шли в чёрные переулки занятых городов. Шли в казематы гулкие взятых в бою фортов. Раненые лесами шли по лесным приметам. Совсем молодые маме боялись писать об этом. По скалам к коням привязанные, в госпиталь эвакуировались – чёрные, дымные, грязные, будто из ада вырвались. И всё-таки с мыслью дерзкою, и всё-таки с гордой думою, что мы на земле карельской пробьёмся сквозь даль угрюмую. Мы сердце в огонь бросали за радость родной земли. Такими победу взяли. Такими и в мир вошли.
1944
Шелтозеро.
Вот здесь в июне, на рассвете, В дни наступленья в том году Шли в бой шелтозёрские дети, Чтоб отвести от нас беду.
Я видел вынутые ими На вознесенском большаке Противотанковые мины, А рядом трупы на песке…
И тут же залитые кровью Живые – в рытвинах по грудь… нет, не свинцом – они любовью бойцам прокладывали путь.
Потом я видел их в санбате – Культяпки рук и ног в бинтах… И пусть мне говорят, мол, хватит, Мы это знаем, мол, и так.
Я должен всё переупрямить, Всё помнить, бывшее окрест. Тот, кто зачёркивает память, На будущее ставит крест.
1945
Май Карелии
Конечно, май другой в моих краях. Там он шумит прибоем трав зеленых. Там аромат лазоревый в степях. Там крик гусей в просторах отдаленных. Уже там слышен бас гудящих пчел И ноют осы над сиренью страдно. И холода ушли, и снег давно ушел. Ушел — и скоро не придет обратно.
А здесь иной он: хлябь кругом стоит, И хлещет снег, с теплом перемежаясь, И будто нету дум об урожае, И будто день на лето не глядит. Но лишь проглянет купол голубой, Как вдруг раздастся звонкий птичий гомон - И так повеет родиной и домом, Что чуешь: даль не властна над тобой. А тут еще и жаворонка трель Так зазвенит над мшистым полем синим, Что скажешь всей душой: и здесь Россия, И здесь родная наша колыбель.
Конечно, май другой в моих краях. Но за него я здесь веду сраженье. И день, и ночь, сгорая нетерпеньем С врагом покончить в сумрачных лесах. Подняться из окопа и — вперед, Не слыша пуль и в смерть свою не веря. Скорей, скорей достать лесного зверя, Что здесь сидит и просто не уйдет. И этот день настанет. Мы пойдем! И вражий прах по ветру мы развеем. Так май велит — и тот, что зеленеет, И тот, что хлещет снегом и дождем.
1944
Божья милость
Что с ним происходило, он не знал. Фантасмагория какая-то творилась. День – он не жил, он с болью воевал. Ну, пусть бы бредил или просто спал. Нет, он в какой-то тине увязал. А ночью приходила Божья милость.
Он думал. Несводимое сводил. Далёкое вдруг становилось близким, Высокое соединялось с низким. Гнев уходил, в мозгу стихали визги. И не орёл – он над землёй парил. Парил спокойно, видел землю всю, Все, отметая преувеличенья. А только дел правдивое теченье И вечное к прекрасному влеченье И жизни неизбывную красу.
И встанем вновь…
«Дотла», – мы говорим. Но не бывает, Не происходит так, чтобы дотла. И искра до конца не истлевает, И сковывает страх не добела. Кровинки проступают. Где-то алость Чуть розовеет. «Тла» уже и нет. И вот уже – что гибелью казалось, Приобретает жизни цвет и свет.
Нас хищники не раз на части рвали, Железными подковами топча. Среди разрухи, голода, развалин Мы умирали в лапах палача. Так было. И пуховым, мягким словом, Красивой растушовкой не прикрыть Суровой этой правды…Только снова Вставали мы и начинали жить.
И встанем вновь, превозмогая беды, И разлетятся пепел и зола. Ведь не бывает так, чтобы дотла. Не может быть, чтоб не было победы.
Надпись на книге «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне»
Это - наша судьба. Это мы в этой книге. Кто не мог в тех боях отпылать, отболеть И погибнуть в огне, Как Майоров, как Инге, И в безвестной солдатской могиле истлеть? Кто не мог оказаться в застенке кровавом, Как Меркулов, на нарах царапать стихи И за то, что считал он и счастьем и славой, Стать золою иль горстью могильной трухи? Но потом обрести на планете зеленой Чистый голос, в котором - и правда и честь. На планете, почти что на смерть обреченной, Но спасенной бойцами - такими, как здесь.
Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Российский адыгейский писатель. Автор сборников стихов «Песни сердца» (1957), «Ответ» (1963), «У адыгов обычай такой» (1974), «Песня о руках» (1979); сборника рассказов «Мои аульчане» (1980). Также ему принадлежит документальная повесть «Хусен Андрухаев» (1970). Стихи и поэмы писал на адыгейском языке.
Одно из его стихотворений, которое я напечатала ниже, посвящено памяти медсестры Нилы. Она была из Полтавы, служила санинструктором, воевала на одном из Украинских фронтов. Она говорила, что как только кончится война, то пригласит всех однополчан в гости и накормит настоящими полтавскими галушками. За Днепром девушку смертельно ранили.
Я помню, будто было вчера: Далекий фронт и госпиталь походный. На сломанную веточку похожа, В палате умирала медсестра.
Была она белее, чем бинты. Глаза, как тени, на лице синели... И мальчики в продымленных шинелях Ей после боя принесли цветы.
Откуда там, на выжженной земле, Под пулями, под взрывами, откуда Взялось это оранжевое чудо На тоненьком изогнутом стебле?
На нестерпимой белизне бинтов – Два мака, пересаженные в каску. И в мире лучше не было лекарства, Нужнее и целебнее цветов!
Тогда я понял, как цветы сильны. Они – как нежность, как любовь, как дети – Сильнее зла, сильней всего на свете, Сильнее смерти и сильней войны.
Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Сообщение отредактировал Alcantara - Воскресенье, 25.04.2010, 12:05
Русский поэт. Родился 22 октября 1925 в Брянске в семье военного М.Н. Перегудова; взял фамилию матери. После окончания 9-го класса Евгений Винокуров был призван в армию. Окончил артиллерийское училище, в неполных 18 лет стал командиром взвода. Печатался с 1948; в 1951 Винокуров окончил Литературный институт им. А.М. Горького, тогда же вышла первая его книга «Стихи о долге», в 1956 — сборники стихов «Синева», вызвавший одобрение Б.Л. Пастернака, и «Военная лирика», за которыми последовали сборники «Признанья» (1958), «Лицо человеческое» (1960), «Слово» (1962), «Музыка» (1967), «Характеры» (1965), «Ритм» (1966), «Зрелища» (1968), «Жест» (1969), «Метафоры» (1972), «В силу вещей» (1973), «Сережка с Малой Бронной» (1974), названием для которого послужило созданное в 1953 одноименное стихотворение о московских мальчиках, не вернувшихся с фронта, и их матерях, угасающих в пустых квартирах, — одно из самых популярных в отечественной военной лирике 20 в., положенное в 1958 на музыку А.Я. Эшпаем. Далее последовали стихотворные сборники Винокурова «Контрасты» (1975), «Дом и мир» (1977), «Жребий» (1978), «Благоговение» (1981), «Бытие» (1982), «Космогония», «Ипостась» (оба 1984, Государственная премия СССР, 1987), «Участь» (1987), «Равноденствие» (1989).
В многочисленных статьях о литературном творчестве (сборники «Поэзия и мысль», 1966, где, в духе научно-технической эйфории 1960-х годов, прокламируется тождество поэтического и научного мышления; «Остается в силе: О классике и современности», 1979, существенно корректирующий рационализм предшествующего постулата и др.). Винокуров автор повести «По законам военного времени» (1980, совм. с Н. Арсеньевым), переводов.
Умер Евгений Михайлович Винокуров в Москве 23 января 1993. _____________________________________________________________________________________________________________________________
Незабудки
В шинельке драной,без обуток Я помню в поле мертвеца. Толпа кровавых незабудок Стояла около лица.
Мертвец лежал недвижно, глядя, Как медлил коршун вдалеке… И было выколото "Надя" На обескровленной руке.
* * *
Я эти песни написал не сразу. Я с ними по осенней мерзлоте, С неначатыми, по-пластунски лазил Сквозь чёрные поля на животе.
Мне эти темы подсказали ноги, Уставшие в походах от дорог. Добытые с тяжёлым потом строки Я, как себя, от смерти не берёг.
Их ритм простой мне был напет метелью, Задувшею костёр, и в полночь ту Я песни грел у сердца, под шинелью Одной огромной верой в теплоту.
Они бывали в деле и меж делом, Всегда со мной, как кровь моя, как плоть. Я эти песни выдумал всем телом, Решившим все невзгоды побороть.
1945
Скатка
Вы умеете скручивать плотные скатки? Почему? Это ж труд пустяковый! Закатайте шинель, придавите складки И согните вот так - подковой. Завяжите концы, подогнавши по росту. Всё! Осталось теперь нарядиться... Это так интересно, и мудро, и просто. Это вам еще пригодится.
1947
Москвичи
В полях за Вислой сонной Лежат в земле сырой Сережка с Малой Бронной И Витька с Моховой.
А где-то в людном мире Который год подряд Одни в пустой квартире Их матери не спят.
Свет лампы воспаленной Пылает над Москвой В окне на Малой Бронной, В окне на Моховой.
Друзьям не встать. В округе Без них идет кино. Девчонки, их подруги, Все замужем давно.
Пылает свод бездонный, И ночь шумит листвой Над тихой Малой Бронной, Над тихой Моховой.
1953
Глаза
Взрыв. И наземь. Навзничь. Руки врозь. И Он привстал на колено, губы грызя. И размазал по лицу не слёзы, А вытекшие глаза.
Стало страшно. Согнувшийся вполовину, Я его взвалил на бок. Я его, выпачканного в глине, До деревни едва доволок.
Он в санбате кричал сестричке: - Больно! Хватит бинты крутить!..- Я ему, умирающему, по привычке Оставил докурить.
А когда, увозя его, колёса заныли Пронзительно, на все голоса, Я вдруг вспомнил впервые: у друга ведь были Голубые глаза.
1944-1957
* * *
Когда раздроблена нога, То, локти ободрав, из бою Он уползает от врага, Влача обрубок за собою.
... Боль всюду и всегда с людьми. Но всё же ты иди по свету, Лишь зубы поплотней сожми, Когда уже терпенья нету!
Пред жизнью только трус дрожит - Не надобно бояться боли. Трагическая тень лежит Под каждою травинкой в поле.
* * *
Нет, не только все время ветер зловещий, Нет, не только пожаров коричневый цвет — В мире были такие хорошие вещи, Как, например, восемнадцать лет,
Как, например, темно-синие ночи, Очень грустные песни, кустарник в росе, На котором весна узелочки почек Завязала затем, чтобы помнили все...
Но о чем же нам помнить? У нас все с собою Все, что надо для юности, здесь вот, у ног: Километр дороги до первого боя, У плеча в вещмешке на неделю паек.
Но однажды, особенным вечером, в мае Бородатый солдат под смолистый дымок У костра на досуге, шинель зашивая, Про любовь рассказал нам нескладно, как мог..
Про гармонь, про небесные звезды сырые Да про запах девичьих тяжелых волос... Мы курили, молчали, в тот вечер впервые В грусть всех песен солдатских поверив всерьез.
Выжил
Итак, всё кончено. Я выжил. Обмотки. В недрах вещмешка Буханка. В тряпке соль. Я вышел, Держась за притолку слегка.
Я приобрёл за две недели Те утончённые черты, Что, может быть, и в самом деле Уже сильнее красоты.
Страданье, что огромным было, Раздумьем тронуло чело. Оно подглазья углубило, У рта морщины провело.
Как тень, стоял я еле-еле... Душа, где ты была дотоль? Её я чуял ясно в теле, Как хлеб в мешке, как в тряпке соль.
1962
Когда не раскрывается парашют
Когда дёргаешь ты за кольцо запасное И не раскрывается парашют, А там, под тобою, безбрежье лесное - И ясно уже, что тебя не спасут,
И не за что больше уже зацепится, И нечего встретить уже на пути,- Раскрой свои руки спокойно, как птица, И, обхвативши просторы, лети.
И некуда пятится, некогда спятить, И выход один только, самый простой: Стать в жизни впервые спокойным и падать В обнимку с всемирною пустотой.
Прошла война ...
Прошла война. Рассказы инвалидов Ещё полны войны, войны, войны... Казалось мне тогда: в мир не Евклидов - В мир странный были мы занесены.
Я думал, жизнь проста и слишком долог Мой век. А жизнь - кратка и не проста. И я пошёл в себя. Как археолог, Я докопался до того пласта...
Я был набит по горло пережитым. Страдания, сводившие с ума, Меня распёрли, так ломает житом В год страшных урожаев закрома.
И шли слова. Вот так при лесосплаве Мчат брёвна... Люди, больше я и дня Молчать не в силах, я молю о праве Мне - рассказать, вам - выслушать меня.
Я требую. О, будьте так любезны! Перед толпою иль наедине. Я изнемог. Я вам открою бездны, В семнадцать лет открывшиеся мне.
Я не желаю ничего иного. Сам заплачу. Награды большей нет!.. Внутри меня вдруг появилось слово И требует рождения на свет.
* * *
Мы гимнастёрки постирали, уселись в дружеском кругу... Я той походной пасторали забыть доныне не могу! Землянка скудного убранства, где испытать вдруг довелось то чувство искреннего братства, нас пронизавшее насквозь, — на веки вечные пребудет!.. Прошедшая сквозь холода, душа всё в мире позабудет, а эту полночь никогда!.. Пожив и уходя со света, я с горечью признаюсь вдруг, что было подлинным лишь это: от печки освещённый круг.
Гамлет
Мы из столбов и толстых перекладин За складом оборудовали зал. Там Гамлета играл ефрейтор Дядин И в муках руки кверху простирал.
А в жизни, помню, отзывался ротный О нём как о сознательном бойце! Он был степенный, краснощёкий, плотный, Со множеством веснушек на лице.
Бывало, выйдет, головой поникнет, Как надо, руки скорбно сложит, но Лишь только «быть или не быть?» воскликнет, Всем почему-то делалось смешно.
Я Гамлетов на сцене видел многих, Из тьмы кулис входивших в светлый круг, - Печальных, громогласных, тонконогих... Промолвят слово - всё притихнет вдруг,
Сердца замрут, и задрожат бинокли... У тех - и страсть, и сила, и игра! Но с нашим вместе мерзли мы, и мокли, И запросто сидели у костра.
1947
* * *
Со мной в одной роте служил земляк - Москвич, славный парень - Лёшка. Из одного котелка мы с ним ели так: Он - ложку, я - ложку.
Вдали от Москвы, по чужой стороне, В строю мы с ним рядом шагали. Мы спали бок о бок и часто во сне Друг друга локтями толкали.
А в затишье, бывало, после атак, На привале ко мне он подляжет, И мы про Москву говорили с ним так: Я - расскажу, он - расскажет.
В костре на ветру угольки догорят, Шумит по-немецки кустарник, А мы вспоминаем соседских ребят И кинотеатр «Ударник».
Он был под Берлином в бою штыковом Убит. Мы расстались. Навеки... Он жил на Арбате, в большом, угловом, В сером доме, что против аптеки.
Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Советский поэт - фронтовик. Родился 5 марта 1922 года в Киеве. В 1939 г. поступил в ИФЛИ и переехал в Москву, в июле 1941 ушел добровольцем на фронт, участвовал в боях под Москвой, зимой 1942 в составе лыжного отряда воевал в Смоленской обл., где был ранен; позднее работал литсотрудником военной газеты. Первые стихи Гудзенко опубликовал в армейской печати в 1941. В последующие годы вышли его книги «Однополчане» (1944), «Стихи и баллады» (1945), «После марша» (1947), «Закарпатские стихи» (1948), «Битва» (1948), «Дальний гарнизон. Поэма» (1953), «Новые края» (1953). Наиболее значительными в творчестве Гудзенко являются его фронтовые стихи и баллады. Попал под трамвай и умер от полученных ранений в 1953 году. ______________________________________________________________________________________________________________________________________
Перед атакой
Когда на смерть идут — поют, а перед этим можно плакать. Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг и почернел от пыли минной. Разрыв — и умирает друг. И значит — смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черёд, За мной одним идёт охота. Будь проклят сорок первый год, и вмёрзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв — и лейтенант хрипит. И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать. И нас ведёт через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую.
1942
Мое поколение
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мёртвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали... Проходит четвёртая осень. Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремёсел, нам досталась на долю нелёгкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя - только сила и зависть. А когда мы вернёмся с войны, всё долюбим сполна и напишем, ровесник, такое, что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернётся? Кому долюбить не придётся? Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражён? Зарыдает ровесница, мать на пороге забьётся, - у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жён.
Кто вернётся - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит, и не надо погибшим, чтоб живые любили за них. Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате. Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Кто в атаку ходил, кто делился последним куском, Тот поймёт эту правду, - она к нам в окопы и щели приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают эту взятую с боем суровую правду солдат. И твои костыли, и смертельная рана сквозная, и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, подымались в атаку и рвали над Бугом мосты. ...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели, Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернёмся, - а мы возвратимся с победой, все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, - пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду, чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям, матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя. Вот когда мы вернёмся и победу штыками добудем - всё долюбим, ровесник, и работу найдём для себя.
1945
* * *
Я в гарнизонном клубе за Карпатами читал об отступлении, читал о том, как над убитыми солдатами не ангел смерти, а комбат рыдал.
И слушали меня, как только слушают друг друга люди взвода одного. И я почувствовал, как между душами сверкнула искра слова моего.
У каждого поэта есть провинция. Она ему ошибки и грехи, все мелкие обиды и провинности прощает за правдивые стихи.
И у меня есть тоже неизменная, на карту не внесенная, одна, суровая моя и откровенная, далекая провинция - Война...
1947
* * *
Я был пехотой в поле чистом, в грязи окопной и в огне. Я стал армейским журналистом в последний год на той войне.
Но если снова воевать... Таков уже закон: пускай меня пошлют опять в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин хотя бы треть пути, потом могу я с тех вершин в поэзию сойти.
1943-1944
* * *
На снегу белизны госпитальной умирал военврач, умирал военврач. Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем, о своем ненаглядном, о милом не плачь.
Наклонились над ним два сапера с бинтами, и шершавые руки коснулись плеча. Только птицы кричат в тишине за холмами. Только двое живых над убитым молчат.
Это он их лечил в полевом медсанбате, по ночам приходил, говорил о тебе, о военной судьбе, о соседней палате и опять о веселой военной судьбе.
Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем, о своем ненаглядном, о милом не плачь. ..Одного человека не спас военврач - он лежит на снегу белизны госпитальной.
1945
* * *
Мы не от старости умрем,- от старых ран умрем. Так разливай по кружкам ром, трофейный рыжий ром!
В нем горечь, хмель и аромат заморской стороны. Его принес сюда солдат, вернувшийся с войны.
Он видел столько городов! Старинных городов! Он рассказать о них готов. И даже спеть готов.
Так почему же он молчит?.. Четвертый час молчит. То пальцем по столу стучит, то сапогом стучит.
А у него желанье есть. Оно понятно вам? Он хочет знать, что было здесь, когда мы были там...
1946
* * *
Прожили двадцать лет. Но за год войны мы видели кровь и видели смерть - просто, как видят сны. Я все это в памяти сберегу: и первую смерть на войне, и первую ночь, когда на снегу мы спали спина к спине. Я сына верно дружить научу,- и пусть не придется ему воевать, он будет с другом плечо к плечу, как мы, по земле шагать. Он будет знать: последний сухарь делится на двоих. ...Московская осень, смоленский январь. Нет многих уже в живых. Ветром походов, ветром весны снова апрель налился. Стали на время большой войны мужественней сердца, руки крепче, весомей слова. И многое стало ясней. ...А ты по-прежнему не права - я все-таки стал нежней.
1942
* * *
Как без вести пропавших ждут, меня ждала жена. То есть надежда, то слеза без спросу упадет. Давно уж кончилась война, и не моя вина, что я в разлуке целый год, что столько горестных забот. . . . . . . . . . . . . . . . Жестка больничная кровать, жестка и холодна. А от нее рукой подать до светлого окна, там за полночь не спит жена, там стук машинки, скрип пера. Кончай работу, спать пора, мой друг, моя помощница, родная полуночница. Из-за стола неслышно встала, сняла халат, легла в постель. А от нее за три квартала, а не за тридевять земель, я, как в окопе заметенном, своей тревоги начеку, привыкший к неутешным стонам, к мерцающему ночнику, лежу, прислушиваясь к вьюге, глаза усталые смежив, тяжелые раскинув руки, еще не веря в то, что жив. Но мне домой уйти нельзя, трудна, длинна моя дорога, меня бы увезли друзья, их у меня на свете много, но не под силу всем друзьям меня отсюда взять до срока. Жду. Выкарабкиваюсь сам, от счастья, как от звезд, далеко. Но приближается оно, когда ко мне жена приходит, в больничный садик дочь приводит, стучит в больничное окно. Ее несчастье не сломило, суровей сделало чуть-чуть. Какая в ней таилась сила! Мне легче с ней и этот путь. Пусть кажешься со стороны ты скупой на ласки, слезы, смех,- любовь от глаз чужих укрыта, и нежность тоже не для всех. Но ты меня такою верой в печальный одарила час, что стал я мерить новой мерой любовь и каждого из нас. Ты облегчила мои муки, всё вынести мне помогла. Приблизила конец разлуки, испепеляющей дотла. Благословляю чистый, чудный, душа, твой отблеск заревой, мы чище стали в жизни трудной, сильнее - в жизни горевой. И все, что прожито с тобою, все, что пришлось нам пережить, не так-то просто гробовою доской, родная, задушить.
1952
* * *
Каждый танец на "бис" раза по три был исполнен с веселым огнем. ...Премирована рота на смотре патефоном в чехле голубом.
И в казарме за час до отбоя, полустертой пластинкой шурша, каждый день он играет такое, от чего замирает душа.
Не забудет мое поколенье тот простой и сердечный мотив - эшелонной гитары томленье и окопной гармони порыв.
А когда отстрадает гитара, земляка приглашает земляк: церемонно раскланявшись, пара отрывает гвардейский гопак.
Начинается все по порядку: на скобленом полу, топоча, то бочком, то волчком, то вприсядку ходят с присвистом два усача.
Дробный гул от подковок железных как в слесарных стоит мастерских. Жаль, в Москве у танцоров известных не услышишь подковок таких.
...А в дверях, чтобы рьяный дневальный раньше срока солдат не прервал, встал тихонько, как зритель случайный, моложавый седой генерал.
1951
Баллада о верности
Написано много о ревности, о верности, о неверности. О том, что встречаются двое, а третий тоскует в походе.
Мы ночью ворвались в Одоев, пути расчищая пехоте. И, спирт разбавляя водою, на пламя глядели устало.
(Нам все это так знакомо!..) Но вот на пороге встала хозяйка нашего дома. Конечно, товарищ мой срочно был вызван в штаб к военкому. Конечно, как будто нарочно одни мы остались дома.
Тяжелая доля солдаток. Тоскою сведенное тело. О, как мне в тот миг захотелось не вшивым, не бородатым,— быть чистым, с душистою кожей. Быть нежным хотелось мне. Боже!..
В ту ночь мы не ведали горя. Шаблон: мы одни были в мире... Но вдруг услыхал я: Григорий... И тихо ответил: Мария...
Мария! В далеком Ишиме ты письма читаешь губами. Любовь — как Сибирь — нерушима. Но входит, скрипя костылями, солдат никому не знакомый, как я здесь, тоской опаленный. Его оставляешь ты дома. И вдруг называешь: Семеном. Мария! Мое это имя. И большего знать мне не надо. Ты письмами дышишь моими. Я знаю. Я верю. Ты рядом.
1942
Баллада о дружбе
Так в блиндаже хранят уют коптилки керосиновой. Так дыхание берегут, когда ползут сквозь минный вой. Так раненые кровь хранят, руками сжав культяпки ног.
...Был друг хороший у меня, и дружбу молча я берег. И дружбы не было нежней. Пускай мой след в снегах простыл,- среди запутанных лыжней мою всегда он находил. Он возвращался по ночам... Услышав скрип его сапог, я знал - от стужи он продрог или от пота он промок. Мы нашу дружбу берегли, как пехотинцы берегут метр окровавленной земли, когда его в боях берут. Но стал и в нашем дележе сна и консервов на двоих вопрос: кому из нас двоих остаться на войне в живых? И он опять напомнил мне, что ждет его в Тюмени сын. Ну что скажу! Ведь на войне я в первый раз побрил усы. И, видно, жизнь ему вдвойне дороже и нужней, чем мне. Час дал на сборы капитан. Не малый срок, не милый срок... Я совестью себя пытал: решил, что дружбу зря берег. Мне дьявольски хотелось жить,- пусть даже врозь, пусть не дружить. Ну хорошо, пусть мне идти, пусть он останется в живых. Поделит с кем-нибудь в пути и хлеб, и дружбу на двоих. И я шагнул через порог...
Но было мне не суждено погибнуть в переделке этой. Твердя проклятие одно, Приполз я на КП к рассвету. В землянке рассказали мне, что по моей лыжне ушел он. Так это он всю ночь в огне глушил их исступленно толом! Так это он из-за бугра бил наповал из автомата! Так это он из всех наград избрал одну - любовь солдата! Он не вернулся. Мне в живых считаться, числиться по спискам. Но с кем я буду на двоих делить судьбу с армейским риском? Не зря мы дружбу берегли, как пехотинцы берегут метр окровавленной земли, когда его в боях берут.
1943
Могила пилота
Осколки голубого сплава Валяются в сухом песке. Здесь всё: и боевая слава И струйка крови на виске...
Из боя выходила рота, Мы шли на отдых, в тишину И над могилою пилота Почувствовали всю войну.
Всю. От окопов и до тыла, Ревущую, как ястребок. И отдых сделался постылым И неуютным городок.
Мы умираем очень просто, По нас оркестры не звенят. Пусть так у взорванного моста Найдут товарищи меня.
Надпись на камне
У могилы святой встань на колени. Здесь лежит человек твоего поколенья.
Ни крестов, ни цветов, не полощутся флаги. Серебрится кусок алюминьевой фляги, и подсумок пустой, и осколок гранаты - неразлучны они даже с мертвым солдатом.
Ты подумай о нем, молодом и веселом. В сорок первом окончил он среднюю школу.
У него на груди под рубахой хранится фотокарточка той, что жила за Царицей.
...У могилы святой встань на колени. Здесь лежит человек твоего поколенья.
Он живым завещал город выстроить снова здесь, где он защищал наше дело и слово.
Пусть гранит сохранит прямоту человека, а стекло - чистоту сына трудного века.
23 июля 1943, Сталинград
Небеса
Такое небо! Из окна посмотришь черными глазами, и выест их голубизна и переполнит небесами.
Отвыкнуть можно от небес, глядеть с проклятьем и опаской, чтоб вовремя укрыться в лес и не погибнуть под фугаской.
И можно месяц, можно два под визг сирен на землю падать и слушать, как шумит трава и стонет под свинцовым градом.
Я ко всему привыкнуть смог, но только не лежать часами. ...И у расстрелянных дорог опять любуюсь небесами.
1942
Отдых
Из боя выходила рота. Мы шли под крыши, в тишину, в сраженьях право заработав на сутки позабыть войну.
Но у обломков самолета остановился первый взвод. И замерла в песках пехота у красных обожженных звезд.
...Осколки голубого сплава валялись на сухом песке. Здесь все: и боевая слава, и струйка крови на виске, и кутерьма атак и тыла, ревущая, как «ястребок».
Нам отдых сделался постылым и неуютным городок.
1942
Память
Был мороз. Не измеришь по Цельсию. Плюнь — замерзнет. Такой мороз. Было поле с безмолвными рельсами, позабывшими стук колес. Были стрелки совсем незрячие — ни зеленых, ни красных огней. Были щи ледяные. Горячие были схватки за пять этих дней.
Каждый помнит по-своему, иначе, и Сухиничи, и Думиничи, и лесную тропу на Людиново — обожженное, нелюдимое.
Пусть кому-нибудь кажется мелочью, но товарищ мой до сих пор помнит только узоры беличьи и в березе забытый топор.
Вот и мне: не деревни сгоревшие, не поход по чужим следам, а запомнились онемевшие рельсы. Кажется, навсегда...
1942
Первая смерть
Ты знаешь, есть в нашей солдатской судьбе первая смерть однокашника, друга... Мы ждали разведчиков в жаркой избе, молчали и трубку курили по кругу. Картошка дымилась в большом чугуне. Я трубку набил и подал соседу. Ты знаешь, есть заповедь на войне: дождаться разведку и вместе обедать. «Ну, как там ребята?.. Придут ли назад?..» — каждый из нас повторял эту фразу. Вошел он. Сержанту подал автомат. «Сережа убит... В голову... Сразу...» И если ты на фронте дружил, поймешь эту правду: я ждал, что войдет он, такой, как в лесах Подмосковья жил, всегда пулеметною лентой обмотан.
Я ждал его утром. Шумела пурга. Он должен прийти. Я сварил концентраты.
Но где-то в глубоких смоленских снегах замерзшее тело армейского брата. Ты знаешь, есть в нашей солдатской судьбе первая смерть... Говорили по кругу — и все об одном, ничего о себе. Только о мести, о мести за друга.
1942
Победитель
Мускулистый, плечистый, стоит над ручьем. И светило восходит за правым плечом.
И солдатских погон малиновый цвет повторяет торжественно майский рассвет.
Он стоит у вербы на родном берегу, трехлинейку привычно прижав к сапогу.
И от яловых, крепко подбитых сапог разбегаются ленты проезжих дорог.
Он на запад ходил, на востоке бывал и свободу граненым штыком отстоял.
Победитель стоит - крутолобый, большой, с благородной, широкой и чистой душой.
И его гимнастерки зеленый отлив повторяет расцветку и пастбищ, и нив.
Это он в сорок пятом на дымный рейхстаг поднял красный, крылатый, простреленный флаг.
Он стоит над прозрачным весенним ручьем, и увенчана каска рассветным лучом.
И родимых небес голубые шелка окаймляют штандарт боевого полка.
Подрывник
К рассвету точки засекут, а днем начнется наступленье. Но есть стратегия секунд, и есть секундные сраженья. И то, что может сделать он и тол (пятнадцать килограммов), не в силах целый батальон, пусть даже смелых и упрямых. Он в риске понимает толк. Уверенно, с лихим упорством вступает он в единоборство с полком. И разбивает полк. И рассыпаются мосты. И падают в густые травы, обламывая кусты, на фронт идущие составы.
И в рельсах, согнутых улиткой, Отражена его улыбка.
1942
Сапер
Всю ночь по ледяному насту, по черным полыньям реки шли за сапером коренастым обозы, танки и полки.
Их вел на запад по просекам простой, спокойный человек. Прищурившись, смотрел на снег и мины находил под снегом. Он шел всю ночь. Вставал из лога рассвет в пороховом дыму. Настанет мир. На всех дорогах поставят памятник ему.
1942
Смерть бойца
Хороним друга. Мокрый снег. Грязища. Полуторка ползет на тормозах. Никак правофланговый не отыщет песчинку в затуманенных глазах.
Торжественная музыка Шопена. Нелютая карпатская зима. И люди покидают постепенно с распахнутыми окнами дома.
И тянется по улицам колонна к окраине, до самого хребта. Лежит он, запеленатый в знамена. Откинуты в полуторке борта.
А на полные вырыта могила, а на поляне громыхнул салют, а чья-то мать уже заголосила, а письма на Урал еще идут, а время невоенное. И даже не верится, что умер человек. Еще не раз стоять нам без фуражек — такой уже нелегкий этот век.
Уходят горожане постепенно, и женщины, вздыхая, говорят: — Погиб герой! В бою погиб военный! Как им скажу, что не убит солдат, что трое суток в тихом лазарете он догорал, он угасал в ночи, ему глаза закрыли на рассвете бессонные, усталые врачи?
Ну как скажу,— привыкли за три года, что умирают русские в бою. И не иначе!
Грустная погода. Но запевалы вспомнили в строю о том, как пулеметные тачанки летали под обвалами свинца.
И снова говорили горожанки: — Так провожают павшего бойца...
1947
Товарищи
Бойцы из отряда Баженова прошли по тылам 120 км, неся раненого.
Можно вспомнить сейчас, отдышавшись и успокоясь. Не орут на дорогах немецкие патрули. По лесам непролазным и в озерах студеных по пояс мы товарища раненого несли. Он был ранен в бою, на изрытом снарядами тракте... Мы несли его ночью, дневали в лесу. Он лежал на траве, не просил: «Пристрелите. Оставьте». Он был твердо уверен — друзья донесут. Стиснув зубы до боли, бинтовали кровавые раны. Как забыть этот путь! Он был так безысходно далек. Голодали упрямо, но каждый в глубоких карманах для него почерневший сахар берег. Мы по рекам прошли, по нехоженым топким болотам. Мы пробились к своим и спасли драгоценную жизнь. Это в битвах рожденный, пропитанный кровью и потом, самый истинный, самый русский гуманизм.
1942 Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Николай Петрович Майоров родился в 1919 году в семье ивановского рабочего. Еще в десятилетке начал писать стихи, которые читал на школьных вечерах, публиковал в стенной газете. Окончив в Иванове школу, переехал в Москву и поступил на исторический факультет МГУ, а с 1939 года стал, кроме того, посещать поэтический семинар в Литературном институте имени Горького. Писал много, но печатался редко, да и то, как правило, в университетской многотиражке. Летом 1941 года Н. Майоров вместе с другими московскими студентами роет противотанковые рвы под Ельней. В октябре его просьба о зачислении в армию была удовлетворена. Политрук пулеметной роты Николай Майоров был убит в бою на Смоленщине 8 февраля 1942 года. Он успел сделать сравнительно немного: его литературное наследство - это сто страниц, три тысячи машинописных строк. Но все это - настоящее. _____________________________________________________________________________________________________________________________
* * *
Я не знаю, у какой заставы Вдруг умолкну в завтрашнем бою, Не коснувшись опоздавшей славы, Для которой песни я пою. Ширь России, дали Украины, Умирая, вспомню... И опять - Женщину, которую у тына Так и не посмел поцеловать.
1940
* * *
Нам не дано спокойно сгнить в могиле — Лежать навытяжку и приоткрыв гробы, — Мы слышим гром предутренней пальбы, Призыв охрипшей полковой трубы С больших дорог, которыми ходили.
Мы все уставы знаем наизусть. Что гибель нам? Мы даже смерти выше. В могилах мы построились в отряд И ждем приказа нового. И пусть Не думают, что мертвые не слышат, Когда о них потомки говорят.
1940
Памятник
Им не воздвигли мраморной плиты, На бугорке, где гроб землей накрыли, Как ощущенье вечной высоты Пропеллер неисправный положили.
И надписи отгранивать им рано - Ведь каждый, небо видевший, читал, Когда слова высокого чекана Пропеллер их на небе высекал.
И хоть рекорд достигнут ими не был, Хотя мотор и сдал на полпути, - Остановись, взгляни прямее в небо И надпись ту, как мужество, прочти.
О, если б все с такою жаждой жили! Чтоб на могилу им взамен плиты Как память ими взятой высоты Их инструмент разбитый положили И лишь потом поставили цветы.
1938
Мы
Есть в голосе моем звучание металла. Я в жизнь вошел тяжелым и прямым. Не все умрет. Не все войдет в каталог. Но только пусть под именем моим Потомок различит в архивном хламе Кусок горячей, верной нам земли, Где мы прошли с обугленными ртами И мужество, как знамя, пронесли.
Мы жгли костры и вспять пускали реки. Нам не хватало неба и воды. Упрямой жизни в каждом человеке Железом обозначены следы - Так в нас запали прошлого приметы. А как любили мы - спросите жен! Пройдут века, и вам солгут портреты, Где нашей жизни ход изображен. Мы были высоки, русоволосы. Вы в книгах прочитаете, как миф, О людях, что ушли, не долюбив, Не докурив последней папиросы. Когда б не бой, не вечные исканья Крутых путей к последней высоте, Мы б сохранились в бронзовых ваяньях, В столбцах газет, в набросках на холсте.
Но время шло. Меняли реки русла. И жили мы, не тратя лишних слов, Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных Да в серой прозе наших дневников. Мы брали пламя голыми руками. Грудь раскрывали ветру. Из ковша Тянули воду полными глотками И в женщину влюблялись не спеша.
И шли вперед, и падали, и, еле В обмотках грубых ноги волоча, Мы видели, как женщины глядели На нашего шального трубача. А тот трубил, мир ни во что не ставя (Ремень сползал с покатого плеча), Он тоже дома женщину оставил, Не оглянувшись даже сгоряча. Был камень тверд, уступы каменисты, Почти со всех сторон окружены, Глядели вверх - и небо было чисто, Как светлый лоб оставленной жены.
Так я пишу. Пусть неточны слова, И слог тяжел, и выраженья грубы! О нас прошла всесветная молва. Нам жажда зноем выпрямила губы.
Мир, как окно, для воздуха распахнут, Он нами пройден, пройден до конца, И хорошо, что руки наши пахнут Угрюмой песней верного свинца.
И, как бы ни давили память годы, Нас не забудут потому вовек, Что, всей планете делая погоду, Мы в плоть одели слово ЧЕЛОВЕК.
1940 Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Сообщение отредактировал Alcantara - Вторник, 27.04.2010, 21:59
Родился в 1919 г. в Хакасии. Закончил семилетку и педучилище в Абакане, учился в Красноярском пединституте. В 1939 г. был призван в ряды Красной Армии. С начала Великой Отечественной войны—на фронте. Служил в прославленной панфиловской дивизии. В бою под Ельнеи был ранен. После госпиталя, весной 1942 г., попал на Ленинградский фронт, где был хим-инструктором и литературным сотрудником дивизионной газеты, а с конца 1943 г.—командиром взвода бронебойщиков. Стихи начал писать еще в педучилище. Печатался .в красноярских газетах, а с начала войны—в журналах «Сибирские огни», «Звезда» и «Ленинград». Был близко знаком с поэтами М. Дудиным, А. Смердовым, А. Сурковым, Н. Тихоновым. Погиб в дни наступления войск Ленинградского фронта, при форсировании реки Нарвы, 13 февраля 1944 г. в звании гвардии лейтенанта. Единственная небольшая книжечка стихов «Слово солдата» вышла в 1945 г. в Ленинграде под редакцией М. Дудина и Н. Тихонова. Позднее переиздавалась Лениздатом и Хакасским книжным издательством. Наиболее полное издание вышло в 1970 г. В Западно-Сибирском книжном издательстве. В 1965 г. посмертно принят в члены Союза писателей СССР, а в 1968 г. на конкурсе на лучшую книгу, воспитывающую молодежь в революционно-патриотическом духе. Союзом писателей СССР, ЦК ВЛКСМ и издательством «Молодая гвардия» награжден мемориальной медалью им. Н. Островского. __________________________________________________________________________________________________________________________
* * *
О. Корниенко
Мы вышли из большого боя И в полночь звездную вошли. Сады шумели нам листвою И кланялися до земли.
Мы просто братски были рады, Что вот в моей твоя рука, Что, многие пройдя преграды, Ты жив и я живу пока.
И что густые кудри ветел Опять нам дарят свой привет, И что еще не раз на свете Нам в бой идти за этот свет.
1944
* * *
Сомкнулись ножницы огня Как раз над нашими рядами. Был день. Глазам не видно дня: Перед глазами - мрак и пламя. И вот пехота залегла. В кривых траншеях закопалась. Над нами - огненная мгла, А в нас - иль робость, иль усталость... В бою бывает все. В бою Все по-другому ощутимо. Три паренька во мгле встают, Идут в волнах густого дыма. Дзот зажимая с трех сторон, Они ползут... Уж близко... близко... В растрескавшийся небосклон Дзот мечет огненные брызги. Но трое смелых - к брату брат. Пожатье рук. Мгновенье. Роздых. В руках крутая сталь гранат - И дзот, гремя, взлетает в воздух. Так, навсегда убив в груди Свой страх, они кричат: "Эй! Кто там! Вставай, братишки, проходи!" И поднимается пехота.
* * *
Пришел и рухнул, словно камень, Без сновидений и без слов, Пока багряными лучами Не вспыхнули зубцы лесов, Покамест новая тревога Не прогремела надо мной. Дорога, дымная дорога, Из боя в бой, из боя в бой...
1944
* * *
Еще утрами черный дым клубится Над развороченным твоим жильем. И падает обугленная птица, Настигнутая бешеным огнем.
Еще ночами белыми нам снятся, Как вестники потерянной любви, Живые горы голубых акаций И в них восторженные соловьи.
Еще война. Но мы упрямо верим, Что будет день, — мы выпьем боль до дна. Широкий мир нам вновь раскроет двери, С рассветом новым встанет тишина.
Последний враг. Последний меткий выстрел. И первый проблеск утра, как стекло. Мой милый друг, а все-таки как быстро, Как быстро наше время протекло.
В воспоминаньях мы тужить не будем, Зачем туманить грустью ясность дней, — Свой добрый век мы прожили как люди — И для людей.
1944
* * *
Полковнику Путилову
Есть в русском офицере обаянье. Увидишься — и ты готов за ним На самое большое испытанье Идти сквозь бурю, сквозь огонь и дым.
Он как отец, — и нет для нас дороже Людей на этом боевом пути. Он потому нам дорог, что он может, Ведя на смерть, от смерти увести.
Письмо сестре
Я жив, здоров. И что еще сказать! Свистят ветра, бушуют снегопады, И в грудь земли впиваются снаряды, Как бы ее стараясь пронизать. Но снежный вихрь мне не слепит глаза. Смотрю вперед, смотрю через преграды, Туда, туда, где черные громады Гребенчатой дугой подперли небеса Иду... А сколько, сколько впереди Еще огня, труда и испытаний... Но нет унынья у меня в груди. Иду вперед с надеждой золотой, Что там, за гранью горя и страданий, Мы вновь найдем и счастье и покой.
* * *
Когда нет выхода, чтоб пропустить войска, Идущие на штурм надвинувшейся ночи; Когда вокруг блестят равнины и снега, Пристрелян каждый метр и пулемет грохочет; Когда нет выхода... Хоть жизнь и дорога, И сердце жить и радоваться хочет, Погасишь сердцем ты прямой огонь врага И кровью озаришь нависший купол ночи. И пусть умолкнет стон в душе твоей,— Отряды двинутся упорней и грозней, Дорогой неуклонного возмездья. Отряды двинутся и пронесут твой прах, К рассвету молодому, на плечах, И путь им будут освещать созвездья.
* * *
Он говорил: «Пылай, мое село, Моей любовью светлою согрето, Ты—первый луч восторга и привета. Ты — детства безмятежное крыло. Все, что имел, навеки утекло...» И он склонился молча у лафета. Над лесом взмыла синяя ракета, И гаубица подняла жерло. Как бы очнулся он... Исчезла мгла, Рассеянная заревом сраженья. «Нет у меня родимого села. Оно фашистам служит укрепленьем. Так вместе с ними допылай дотла... Где есть зола, там будет и цветенье!»
* * *
Мы тоскуем и скорбим. Слезы льем от боли... Черный ворон, черный дым, Выжженное поле...
А за гарью, словно снег. Ландыши без края... Рухнул наземь человек, — Приняла родная.
Беспокойная мечта, Не сдержать живую... Землю милую уста Мертвые целуют.
И уходит тишина... Ветер бьет крылатый. Белых ландышей волна Плещет над солдатом.
1944
* * *
Хоть день один, хоть миг один Средь этих тягостных годин — Мы будем петь и счастье славить! Идя дорогами войны, Мы встретим светлый день весны В его серебряной оправе.
Чтоб мы смеялись в этот час,— Там, ночи не смыкая глаз, Бойцы лежат у пулеметов... Чтоб мы играли в этот миг,— Боец встает. Огонь. И тих, Он падает у вражьих дотов.
Нет, не забудем мы о нем, Без слова павшем под огнем,— Героя имя не забудем. Будь твой отец он или брат — Он был солдатом!.. Как солдат Он пал среди военных буден.
Он пал. Но ранняя весна Идет. Что смерть ей и война? Свежа, румяна, говорлива, Идет, черемухой цветет, Идет, синицею поет, Шумит сверкающим разливом.
И мы... хоть день, хоть миг один Средь этих тягостных годин — Мы будем петь и славить радость. Среди крутых дорог войны Мы встретим светлый день весны — Мы встретим, дети Ленинграда!
Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Вчера был бой, и завтра будет бой (Святая цель оправдывает средства). Пусть скомкан мир прозрачно - голубой, Забыт покой, разбито детство, И нам осталось - всюду и везде - Бои, победы, жаркий хмель азарта ... Вчера был день. И завтра будет день. Мы - только ночь между вчера и завтра.
Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Поэт, участник Великой Отечественной войны. ___________________________________________
Памятник
На столе он в палатке лежал госпитальной, И кругом все березы - родные места! Но отныне никем не разгаданной тайной Крепко сжаты его молодые уста.
А уж имя бойца повторяется в списках Отслуживших; бледнеют и гаснут черты. Но и в статуях гордых богов олимпийских Я не видел прекрасней его красоты.
Он лежал, как неслыханное изваянье, Как от зеркала луч отклонился, скользя. Через времени меркнущие расстоянья Этот юноши облик забыть мне нельзя.
Он достиг рубежа, он прошел все преграды, Бросив сердце навстречу прицельной пурге. Рядом красноармейская шла Илиада, И гремели "катюши" на Курской дуге...
Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Русский поэт, переводчик. Родился 06.06.1899 года в г. Ростов Ярославской губернии. С 1908 года жил в Киеве, где он поступил в 1-ю Киевскую гимназию, которую окончил с золотой медалью; там же в 1924 окончил юридический факультет Института народного хозяйства. Поэт, прозаик, переводчик, критик. Дебютировал стихотворением "Красноармейский май" в газете "Красная Армия" 10 апреля 1923 г. Первый поэтический сборник "Весна республики" вышел в 1927 г. Н. Ушаков создал своего рода поэтическую летопись полувековой истории Советской страны, трудовых и ратных подвигов народа. В годы Великой Отечественной войны оружием поэта было слово. Ушаков опубликовал сборники "Восток и Запад" (1941), "За правое дело" (1942), "Мы будем жить" (1944). Его стихотворения регулярно печатали на страницах армейских газет. Награжден орденом Ленина, другими орденами и медалями, удостоен Государственной премии Украинской ССР им. Т. Г. Шевченко. Н. Ушаков умер 17 ноября 1973 г. _________________________________________________________________________________________________________________________________
Накануне
(21 июня 1941)
Начинается день предвоенный с громыханья приморских платформ. Дождик в пальмах шумит и мгновенно затихает, а на море шторм.
Мутно море, в нем накипи вдоволь, налетает каскад на каскад, миноносец идет в Севастополь.
Завтра бомбы в него полетят. Завтра, завтра на раннем рассвете первый бой загремит, и опять первый врач первых раненых встретит, первый беженец будет бежать. Завтра рощ испугаются птицы, завтра птиц не признают леса. Это все только завтра случится. через двадцать четыре часа.
А сегодня – рассвет предвоенный. Громыханье приморских платформ, грохотанье волны неизменной. Дождь над морем, а на море – шторм.
На переднем крае обороны
Ни куста, ни стога, ни вороны — черный камень, серая зола...
На переднем крае обороны танк советский бомба обожгла. Он железной печкою пылает он продут огнем, и потому лейтенант советский посылает радио майору своему. По переднему несется краю, слышит фронт и вся родная Русь: «Я горю, горю, но не сгораю, я горю, горю, но не сдаюсь».
1942
Из дневника германского офицера
Берлин гремит, Берлин замолк – опять грохочет он: - Прощай, Двадцать девятый полк! – Уходит эшелон.
Сквозь дождь и снег, сквозь снег и лед светлеет Кремль едва. - Сквозь снег и лед вперед, вперед! – В бинокль видна Москва.
В снегу мерцает ближний дол, кустарничек, забор. - Вперед, Двадцать девятый полк. Отставить разговор! –
Луна у неба на краю, деревня вся бела. «Катюша» веялку свою, конечно, завела.
«Иже еси на небеси» читай и при луне беги и мертвых уноси на собственной спине.
Беги, зубами щелк да щелк. Легко с ума сойти. - Прощай, Двадцать девятый полк, «счастливого» пути!
Назад, назад сквозь снежный прах. И в ночь под Рождество одни лишь каски на крестах, и больше ничего.
Хоть касок – непочатый край, в пустых – какой в них толк! - Прощай, прощай, навек прощай, Двадцать девятый полк!
1942
Из дневника германского солдата
Ночь как ночь, и мрак вполне нормален. Зной не давит, ливень не сечет, - русский снайпер посреди развалин наши души принял на учет.
В темноте идущая пехота – прямо в лапы к русским мы идем! И случайно освещенный кто-то искрою – летучим огоньком.
Этому уже не ждать пощады, если даже тусклый уголек осветил его, когда не надо, словно выбрать он других не мог.
1942 Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
