Русский поэт, общественный деятель, подполковник (1943), Герой Социалистического Труда (1969), дважды лауреат Сталинской премии (1946, 1951).
Родился 1(13) октября 1899 года в деревне Середнево Рыбинского уезда Ярославской губернии. С 12 лет служил «в людях» в Петербурге. После Октябрьской революции ушел в Красную Армию политбойцом. По окончании гражданской войны вернулся в деревню. Работал в волисполкоме, селькором в уездной газете. В 30 - е годы Алексей Сурков работал в Локафе (Литературное объединение Красной Армии и Флота). В 1939 - 1945 Алексей Сурков в качестве военного корреспондента участвовал в освободительных походах в Западную Белоруссию, войне с белофиннами, затем в Великой Отечественной войне. Осенью 1942 года Алексей. Сурков, как военный корреспондент газеты «Красная звезда,» приезжал на фронт под Ржев. Здесь было написано стихотворение «Ночь в сентябре», а также одиннадцать стихотворений с авторской пометкой: «Под Ржевом. 1942».Отсюда он посылал свои корреспонденции в «Красную звезду». Одна из них - «Земля под пеплом,» опубликованная в октябре, начиналась так: « Впереди...Ржев. Мутная дымная пелена застилает город. В прорывах мглы - черные обгорелые дома. По фронту, опоясывающему город пологой дугой, как пламя по сухому хворосту, пробегает гул автоматной трескотни, винтовочной перестрелки, четкие и строгие пулеметные очереди».И далее мастерской рукой набросана картина опустошенной земли:»...лежат под пеплом угрюмые печища сожженных деревень. Ни дома, ни сарая. Ни бани, ни житницы. Холодный северный ветер гудит меж черными ветвями мертвых деревьев». Место это называется долина реки Бойни. А деревни - Глебово, Выдрино, Плотниково. В 1969 году Сурков удостоен звания Героя Социалистического Труда (1969). Умер Алексей Сурков 14 июня 1983 года в Москве. ____________________________________________________________________________________________________________________
На меже
У межи сожженной ночью ржи Человек застреленный лежит. Обгорелый синий василек На лицо морщинистое лег. Под волнистым облаком, в выси, Жаворонок плачущий висит.
Человек всю жизнь не отдыхал, Все косил, и сеял, и пахал. Приходил сюда, в густую рожь, Слушать ветер и колосьев дрожь. Эту рожь он дать врагу не мог. Он ее своей рукой поджег.
Немец у межи его настиг. Выстрел. Стон. Короткий тихий вскрик. Человек, подкошенный свинцом, На траву свалился вверх лицом. На земле, которую любил, На которой скоротал свой век, Спит убитый пахарь. Это был Работящий русский человек.
1941
* * *
Подошла война к Подмосковью. Ночь, в накале зарев, долга. Будто русской жертвенной кровью До земли намокли снега.
По дороге гремят тачанки. Эскадроны проходят вскачь. Приготовились к бою танки Возле стен подмосковных дач.
Стук подков на морозе чётче. В пар укутан блиндажный лаз. На краю села пулемётчик С тёмной рощи не сводит глаз.
Будто руки окаменели. Будто вкопан он в грунт во рву. Этот парень в серой шинели Не пропустит врага в Москву.
* * *
Человек склонился над водой И увидел вдруг, что он седой. Человеку было двадцать лет. Над лесным ручьем он дал обет Беспощадно, яростно казнить Тех убийц, что рвутся на восток. Кто его посмеет обвинить, Если будет он в бою жесток?
1941
* * *
Детей убил и дом поджег, К своим, на запад, убегая, Но вилы подсекли прыжок, И шею жмет петля тугая.
Хрипящего. подняв с земли, Набив за пазуху солому, Шесть русских женщин повели Его к пылающему дому.
Он слезы труса не утер, Моля и воя оголтело. Шесть женщин бросили в костер Его увертливое тело.
Глушил далекий пулемет Его предсмертные рыданья... Лишь тот жестокость их поймет, Кто знает меру их страданья.
1942
* * *
Видно, выписал писарь мне дальний билет, Отправляя впервой на войну. На четвертой войне, с восемнадцати лет, Я солдатскую лямку тяну. Череда лихолетий текла надо мной. От полночных пожаров красна. Не видал я, как юность прошла стороной, Как легла на виски седина. И от пуль невредим и жарой не палим, Прохожу я по кромке огня. Видно, мать непомерным страданьем своим Откупила у смерти меня. Испытало нас время свинцом и огнем. Стали нервы железу под стать. Победим. И вернемся. И радость вернем. И сумеем за все наверстать. Неспроста к нам приходят неясные сны Про счастливый и солнечный край. После долгих ненастий недружной весны Ждет и нас ослепительный май.
Перед атакой беспокойным сном Спят пехотинцы на ночном привале. Не так ли деды под Бородином В канун своей бессмертной славы спали?
1942
Скворцы прилетели
Чужих указателей белые стрелы С высоких столбов срывают бойцы. Над пеплом сырым, по ветвям обгорелым Тревожно снуют погорельцы-скворцы.
К знакомым местам из-за теплого моря Они прилетели сегодня чуть свет. А здесь - пепелища в крови и разоре, Ни хат, ни ребят, ни скворечников нет.
Ну как это птичье бездомное горе Отзывчивой русской душе не постичь? Сощурясь от солнца, на вешнем просторе Волнуется плотник - сапер-костромич.
- И людям мученье, и птицам не сладко На этих пропащих дорогах войны. Я так полагаю, что новую хатку Саперы срубить погорельцам должны...
Звенят топоры. Зашуршали рубанки Над прелью пропитанной кровью земли. Горелые доски, и старые планки, И ржавые гвозди в работу пошли.
Червонного золота желтые пятна Весна разбросала по плоским штыкам. Сегодня мы плотники. Любо, приятно Стругать эти доски рабочим рукам.
И кровля и стенки отструганы гладко. Соленые капли набухли на лбу. Над пеплом пожарища новая хатка Уютно белеет на черном дубу.
Мы снова появимся в местности здешней И дружно под теплым весенним дождем Посадим дубы и под новый скворечник Венцы человечьей судьбы подведем.
1942
* * *
Трассой пулеметной и ракетой Облака рассечены в ночи. Спи ты, не ворочайся, не сетуй И по-стариковски не ворчи.
С юности мечтали мы о мире, О спокойном часе тишины. А судьба подбросила четыре Долгих, изнурительных войны.
Стало бытом и вошло в привычку - По полету различать снаряд, После боя, встав на перекличку, Заполнять за друга полый ряд.
Скорбь утрат, усталость, боль разлуки, Сердце обжигающую злость - Все мы испытали. Только скуки В жизни испытать не довелось.
1942
* * *
Трупы в черных канавах. Разбитая гать. Не об этом мечталось когда-то. А пришлось мне, как видишь, всю жизнь воспевать Неуютные будни солдата.
Луг в ромашках серебряных сказочно бел, И высокое облако бело. Здесь мой голос на резком ветру огрубел, Да и сердце мое огрубело.
Ничего не поделать! Такая судьба Привалила для нашего брата. Оттого и робка и немного груба Неуклюжая нежность солдата.
Но и мы ведь заявимся в отческий дом Из землянки, холодной и тесной. Может, сердцем тогда в тишине отойдем И напишем веселые песни.
1942
Взгляд вперед
Под старость, на закате темном, Когда сгустится будней тень, Мы с нежностью особой вспомним Наш нынешний солдатский день. И все, что кажется унылым, Перевалив через года, Родным и невозвратно милым Нам вдруг представится тогда. Странички желтые листая, Мы с грустью вспомним о былом. Забытых чувств и мыслей стая Нас осенит своим крылом. Перележав на полках сроки И свежесть потеряв давно, Нас опьянят простые строки, Как многолетнее вино.
1943
* * *
Войны имеют концы и начала... Снова мы здесь, на великой реке, Села в разоре. Земля одичала. Серые мыши шуршат в сорняке.
Мертвый старик в лопухах под забором. Трупик ребенка придавлен доской... Всем нас пытали - и гладом и мором, Жгучим стыдом и холодной тоской.
В битвах пропитаны наши шинели Запахом крови и дымом костра. В зной паши души не раз леденели, В стужу сердца обжигала жара.
Шли мы в атаку по острым каменьям, Зарева нас вырывали из тьмы. Впору поднять десяти поколеньям Тяжесть, которую подняли мы.
Ветер гуляет по киевским кручам, И по дорогам, размытым дождем, Наперекор нависающим тучам Мы за весной и за солнцем идем.
Только бы буря возмездья крепчала, Гневом сильней обжигала сердца... В красном дыму затерялись начала, Трубам победы греметь у конца.
1943
* * *
Мост. Подъем. И с крутого взгорья Вид на выжженное село. Зачерпнули мы злого горя, Сколько сердце вместить могло.
Мы в походе не спим недели, Извелись от гнилой воды; Наши волосы поседели От своей и чужой беды.
Мы идем, врагов настигая На развалинах городов. Ширь отбитых полей нагая Нам дороже райских садов.
Будет нами прожит и выжит Этот третий, жестокий год, Нашу нежность злоба не выжжет, Если в сердце любовь живет.
1943
Утро в окопе
Когда по окопам прошла перекличка, Когда мы за чаем беседу вели, Порхнула хохлатая серая птичка Над кромкой ничьей, одичалой земли.
На ближней раките листву колыхнула, И отзвуком прежних, спокойных времен Над полем, оглохшим от грома и гула, Рассыпался тихий, серебряный звон.
Просторно вдохнули солдатские груди Весеннего воздуха влажную прель. Сердцами и слухом окопные люди Ловили нежданную, чистую трель.
И самый старейший из нашего круга Сказал, завивая махорочный дым: - Вот тоже, не бог весть какая пичуга, А как заливается! Рада своим.
1943
* * *
Частоколы, колючка, траншеи, рвы. От пожарищ в глазах черно. А вокруг погляди - по полям Литвы Наливное зреет зерно.
Нынче жито в полях в человечий рост, Лен высок, и усат ячмень. На горе село, за селом погост, На погосте прохлада, тень.
Под крестами погоста пехотный взвод В летний полдень встал на привал. Он пылит по дорогам четвертый год, Он и Волгу и Дон знавал.
Смерть изгрызла железом его ряды, Но живуч, упрям человек! Поклялись бойцы зачерпнуть воды Из незнамых немецких рек.
Взвод шагал три года сквозь дым и тьму, Позабыл и сон и покой. И сказали вчера, что теперь ему До границы подать рукой.
Он сегодня в поход поднялся чуть свет. Он идет, не жалея сил. И на свете такого заслона нет, Чтобы смелых остановил.
Он равняет шаг, суров, как судьба, Этот, все испытавший, взвод. Вдоль дорог Литвы поднялись хлеба И торопят его вперед.
1944
Утро Победы
Где трава от росы и от крови сырая, Где зрачки пулеметов свирепо глядят, В полный рост, над окопом переднего края, Поднялся победитель-солдат.
Сердце билось о ребра прерывисто, часто. Тишина... Тишина... Не во сне - наяву. И сказал пехотинец: - Отмаялись! Баста!- И приметил подснежник во рву.
И в душе, тосковавшей по свету и ласке, Ожил радости прежней певучий поток. И нагнулся солдат и к простреленной каске Осторожно приладил цветок.
Снова ожили в памяти были живые - Подмосковье в снегах и в огне Сталинград. За четыре немыслимых года впервые, Как ребенок, заплакал солдат.
Так стоял пехотинец, смеясь и рыдая, Сапогом попирая колючий плетень. За плечами пылала заря молодая, Предвещая солнечный день.
1945
* * *
Курганами славы покрыта родная равнина. И Днепр, и Морава, и Висла, и Волга-река. Ты лжешь, чужеземец, что медленна кровь славянина, Что В грозные годы душа славянина кротка.
От нас убегали монгольские орды Мамая. Солдат Бонапарта мы в наших снегах погребли, На полчища Гитлера кованый меч поднимая, Мы грудью прикрыли просторы славянской земли.
От Волги и Дона до Савы, Моравы и Дравы Копрами цветов мы над пеплом покроем луга. Могилы славян вознесутся курганами славы, И пахаря плуг разровняет могилы врага.
Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Поэт, фронтовик. Родился 03.06.1924 г. в Харькове. Служил танкистом. Был ранен. Окончил в 1948 году Литинститут. Первый сборник стихов «Весна победителей» выпустил в 1946 году. В 1974 году Урин был исключён из Союза писателей СССР. Одно время выпускал самиздатовский журнал «Мост», в котором напечатал свою «Поэму о Сахарове». В 1977 году эмигрировал в Америку. Виктор Урин один из известнейших поэтов, так называемого военного поколения. Эта группа воевавших поэтов, воздействовала на жизнь и душевное состояние миллионов людей. Его знаменитое стихотворение «Лидка» солдаты читали на всех фронтах, переписывая слова друг у друга. 30.08.2004 г. умер в США. __________________________________________________________________________________________________________________________
Лидка
Оборвалась нитка – не связать края. До свиданья, Лидка, девочка моя! Где-то и когда-то посреди зимы Горячо и свято обещали мы:
Мол, любовь до гроба будет все равно, Потому что оба мы с тобой одно. Помнишь Техноложку*, школьный перерыв, Зимнюю дорожку и крутой обрыв?
Голубые комья, сумрачный квартал, Где тебя тайком я в губы целовал? Там у снежной речки я обнял сильней Худенькие плечики девочки своей.
Было, Лидка, было, а теперь – нема… Все позаносила новая зима. Ах, какое дело! Юность пролетела, Лидка, ты на фронте, там, где ты хотела…
Дни идут окопные, перестрелка, стычки… Ходят расторопные девушки-медички. Тащат, перевязывают, поят нас водой. Что-то им рассказывает парень фронтовой.
Всюду страх и смелость, дым, штыки и каски. Ах, как захотелось хоть немножко ласки, Чтоб к груди прильнули, чтоб обняться тут… Пули – это пули, где-нибудь найдут.
Что ж тут церемониться! Сердце на бегу Гонится и гонится – больше не могу. …Ты стоишь, надевшая свой халат больничный, Очень ослабевшая с ношей непривычной. Ты ли это, ты ли с дочкой на руках? Почему застыли искорки в глазах? Почему останутся щеки без огня? Почему на танцы не зовешь меня? Почему не ждала? Почему другой? Неужели стала для меня чужой?
Я стою растерянно, не могу понять, Лидия Сергеевна, девочкина мать. Я стою, не знаю, как найти слова… - Я ж не обвиняю, ты во всем права.
Может быть, сначала все начнем с тобой?.. Лида отвечала: — Глупый ты какой… То, что было в школе, вряд ли нам вернуть, А сейчас — тем более, так что позабудь.
Вспоминать не надо зимнюю дорожку, Как с тобою рядом шли мы в Техноложку И у снежной речки ты прижал сильней Худенькие плечики девочки своей…
Было, Лидка, было, а теперь – нема… Все позаносила новая зима. Оборвалась нитка, не связать края… До свиданья, Лидка, девочка моя.
1943
Муравьи
В шиповнике среди ветвей мы над рекой лежим, на склоне, и муравьи с руки твоей сбегают по моей ладони.
... Шинель. Промерзшая кирза. Лежу на взорванном настиле.
Подговори свои глаза, чтобы со мной нежнее были. Заворожи, заполонуй, как в ранней юности, в июле.
... Шальной прощальный поцелуй приму не от последней пули.
В бреду виденья ослепят, и мне запомнится особо, что васильки летят с лопат и я люблю тебя до гроба.
... У медсанбата, у дверей, очнусь, по-юношески пылок.
И тот же самый муравей мне на ладонь вползет с носилок, как будто он с руки твоей, с ее сиреневых прожилок.
* * *
Под качающимся дождем фары разбрасывают лучи. Мы пятые сутки вперед идем, и если ты устаешь - молчи.
У нас желанье одно - привал, у нас желанье одно - уснуть, на плече товарища я дремал, а товарищ клевал подбородком грудь.
Я столько ночей отвыкал от сна, что стало даже казаться мне: не вещевой мешок, а луна присутулилась на спине.
Но мы идем. Мы вперед идем. И если ты устаешь - солги. Под качающимся дождем хрипят и хлюпают сапоги.
И мне не надо читать приказ! Когда лейтенант подавал сигнал. я выкидывал противогаз и сумку патронами нагружал.
Измученный, молчаливый солдат, становясь жестоким и угловатым, ни единой пулей я не солгал, когда разговаривал автоматом.
1942 Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Родился 28 ноября 1915 в Петрограде в семье полковника Генерального Штаба Михаила Агафангеловича Симонова и княжны Александры Леонидовны Оболенской (во втором браке – А.Л.Иванишевой). Отец Симонова пропал без вести в годы гражданской войны. В 1919 мать с сыном переехала в Рязань, где вышла замуж за военспеца, преподавателя военного дела бывшего полковника царской армии А.Г.Иванишева. Учился в Рязани, а закончил восьмилетку в Саратове, куда перевели отчима. После семилетки продолжал образование в ФЗУ, переехав с родителями в Москву, работал токарем в мастерских Межрабпомфильма на Потылихе (нынешний Мосфильм), а в 1934 поступил в Литературный институт, где учился в семинарах П.Антокольского и В.Луговского. В начале осени 1939 Симонов отправляется на свою первую войну – он назначен поэтом в газету «Героическая красноармейская» на Халхин-Гол. Незадолго до отъезда на фронт окончательно меняет имя и вместо изначального Кирилл берет псевдоним Константин Симонов. Причина тому самая заурядная: не выговаривая «р» и твердого «л», произнести собственное имя затруднительно. На Халхин-Голе прошел первую «обкатку» войной. Сложился фундамент военного писателя и журналиста, каким Симонов останется на всю жизнь: преклонение перед военным профессионализмом, уважение к храбрости врага, милосердие к поверженному, верность фронтовым друзьям, воинскому долгу, брезгливость к слабакам и нытикам, подчеркнутое гусарство по отношению к женщинам. Именно на Халхин-Голе «дозрел» талант Симонова, где из многообещающего молодого литератора он стал поэтом и солдатом. Между двумя войнами впервые попытал свои силы в драматургии. С первых дней Отечественной войны Симонов находился на Западном фронте. До газеты, в которую он был назначен военным корреспондентом, он так и не добрался. 13 июля в поле под Могилевым он оказался в расположении 388-го стрелкового полка, окопавшегося по всем правилам военного искусства и стоявшего там насмерть, не помышляя об отступлении. Этот крохотный островок надежды среди океана отчаянья сильно и навсегда впечатался в писательскую память. На этом поле Симонов завещал после смерти развеять свой прах. Чудом избежав окружения, вернулся в Москву. В дальнейшем всю войну прошел в должности корреспондента «Красной звезды». Стал одним из лучших военных журналистов – ходил на подводной лодке в румынский тыл, с разведчиками – в норвежские фьорды, на Арабатской стрелке – в атаку с пехотой, видел всю войну от Черного до Баренцева моря, закончил ее в Берлине, присутствовал при подписании акта капитуляции гитлеровской Германии и на всю жизнь остался военным писателем, летописцем и историком этой войны. Всегда помнил и очень часто повторял две на войне усвоенные максимы: что один человек всю войну знать не может и потому она всегда – у каждого своя, и что военный корреспондент – профессия трудная и опасная, но далеко не самая сложная и уж точно не самая опасная на войне. На войне сложился и стиль жизни Симонова, основой которого стала работоспособность, собранность и целеустремленность. За четыре военных года – пять сборников очерков и рассказов, повесть Дни и ночи, пьесы Русские люди, Так и будет, Под каштанами Праги, дневники, которые впоследствии составили два тома его собрания сочинений, и, наконец, стихи, которых с февраля 1942, после того как в «Правде» было опубликовано Победу двадцатидевятилетний Симонов встретил уже знаменитым писателем, лауреатом Сталинских премий, самым молодым из руководителей Союза Писателей, автором известных стихов, пьес, прозы, переводимой на разные языки. 28 августа 1979 Константин Симонов умер. В официальном некрологе было написано: «о дате похорон на Новодевичьем кладбище будет сообщено отдельно». Не состоялось. Симонов завещал развеять свой прах на поле под Могилевом, самом памятном месте его жизни. О том, что прах его развеян, сообщение не смогло появиться в печати более года. На официальной мемориальной доске возле рабочего кабинета Симонова на улице Черняховского написано: «Герой Социалистического труда». На камне возле Буйнического поля: «Всю жизнь он помнил это поле боя и здесь завещал развеять свой прах». _____________________________________________________________________________________________________________________________
* * *
Жди меня, и я вернусь. Только очень жди, Жди, когда наводят грусть Желтые дожди, Жди, когда снега метут, Жди, когда жара, Жди, когда других не ждут, Позабыв вчера. Жди, когда из дальних мест Писем не придет, Жди, когда уж надоест Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь, Не желай добра Всем, кто знает наизусть, Что забыть пора. Пусть поверят сын и мать В то, что нет меня, Пусть друзья устанут ждать, Сядут у огня, Выпьют горькое вино На помин души... Жди. И с ними заодно Выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь, Всем смертям назло. Кто не ждал меня, тот пусть Скажет: - Повезло. Не понять, не ждавшим им, Как среди огня Ожиданием своим Ты спасла меня. Как я выжил, будем знать Только мы с тобой,- Просто ты умела ждать, Как никто другой.
1941
* * *
Словно смотришь в бинокль перевернутый - Все, что сзади осталось, уменьшено, На вокзале, метелью подернутом, Где-то плачет далекая женщина.
Снежный ком, обращенный в горошину,- Ее горе отсюда невидимо; Как и всем нам, войною непрошено Мне жестокое зрение выдано.
Что-то очень большое и страшное, На штыках принесенное временем, Не дает нам увидеть вчерашнего Нашим гневным сегодняшним зрением.
Мы, пройдя через кровь и страдания, Снова к прошлому взглядом приблизимся, Но на этом далеком свидании До былой слепоты не унизимся.
Слишком много друзей не докличется Повидавшее смерть поколение, И обратно не все увеличится В нашем горем испытанном зрении.
1941
* * *
На час запомнив имена,— Здесь память долгой не бывает,— Мужчины говорят: «Война...» — И наспех женщин обнимают.
Спасибо той, что так легко, Не требуя, чтоб звали милой, Другую, ту, что далеко, Им торопливо заменила.
Она возлюбленных чужих Здесь пожалела, как умела, В недобрый час согрела их Теплом неласкового тела.
А им, которым в бой пора И до любви дожить едва ли, Все легче помнить, что вчера Хоть чьи-то руки обнимали.
Я не сужу их, так и знай. На час, позволенный войною, Необходим нехитрый рай Для тех, кто послабей душою.
Пусть будет все не так, не то, Но вспомнить в час последней муки Пускай чужие, но зато Вчерашние глаза и руки.
В другое время, может быть, И я бы прожил час с чужою, Но в эти дни не изменить Тебе ни телом, ни душою.
Как раз от горя, от того, Что вряд ли вновь тебя увижу, В разлуке сердца своего Я слабодушьем не унижу.
Случайной лаской не согрет, До смерти не простясь с тобою, Я милых губ печальный след Навек оставлю за собою.
1941
* * *
А. Суркову
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, Как шли бесконечные, злые дожди, Как кринки несли нам усталые женщины, Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою, Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!- И снова себя называли солдатками, Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами, Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз: Деревни, деревни, деревни с погостами, Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждая живых, Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина - Не дом городской, где я празднично жил, А эти проселки, что дедами пройдены, С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою Дорожной тоской от села до села, Со вдовьей слезою и с песнею женскою Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом, По мертвому плачущий девичий крик, Седая старуха в салопчике плисовом, Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их? Но, горе поняв своим бабьим чутьем, Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые, Покуда идите, мы вас подождем.
"Мы вас подождем!"- говорили нам пажити. "Мы вас подождем!"- говорили леса. Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется, Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища На русской земле раскидав позади, На наших глазах умирали товарищи, По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют. Но, трижды поверив, что жизнь уже вся, Я все-таки горд был за самую милую, За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано, Что русская мать нас на свет родила, Что, в бой провожая нас, русская женщина По-русски три раза меня обняла.
1941
* * *
Я помню двух девочек, город ночной... В ту зиму вы поздно спектакли кончали. Две девочки ждали в подъезде со мной, Чтоб вы, проходя, им два слова сказали. Да, я провожал вас. И все-таки к ним, Пожалуй, щедрей, чем ко мне, вы бывали. Двух слов они ждали. А я б и одним Был счастлив, когда б мне его вы сказали.
Я помню двух девочек; странно сейчас Вдруг вспомнить две снежных фигурки у входа. Подъезд театральный надолго погас. Вам там не играть в зиму этого года. Я очень далеко. Но, может, они Вас в дальнем пути без меня провожают И с кем-то другим в эти зимние дни, Совсем как со мной, у подъезда скучают.
Я помню двух девочек. Может, живым Я снова пройду вдоль заснеженных улиц И, девочек встретив, поверю по ним, Что в старый наш город вы тоже вернулись: Боюсь, что мне незачем станет вас ждать, Но будет все снежная, та же погода, И девочки будут стоять и стоять, Как вечные спутницы ваши, у входа...
1941
Сын Артиллериста
Был у майора Деева Товарищ — майор Петров, Дружили еще с гражданской, Еще с двадцатых годов. Вместе рубали белых Шашками на скаку, Вместе потом служили В артиллерийском полку.
А у майора Петрова Был Ленька, любимый сын, Без матери, при казарме, Рос мальчишка один. И если Петров в отъезде,— Бывало, вместо отца Друг его оставался Для этого сорванца.
Вызовет Деев Леньку: — А ну, поедем гулять: Сыну артиллериста Пора к коню привыкать!— С Ленькой вдвоем поедет В рысь, а потом в карьер. Бывало, Ленька спасует, Взять не сможет барьер, Свалится и захнычет. — Понятно, еще малец!—
Деев его поднимет, Словно второй отец. Подсадит снова на лошадь: — Учись, брат, барьеры брать! Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла!— Такая уж поговорка У майора была.
Прошло еще два-три года, И в стороны унесло Деева и Петрова Военное ремесло. Уехал Деев на Север И даже адрес забыл. Увидеться — это б здорово! А писем он не любил. Но оттого, должно быть, Что сам уж детей не ждал, О Леньке с какой-то грустью Часто он вспоминал.
Десять лет пролетело. Кончилась тишина, Громом загрохотала Над родиною война. Деев дрался на Севере; В полярной глуши своей Иногда по газетам Искал имена друзей. Однажды нашел Петрова: «Значит, жив и здоров!» В газете его хвалили, На Юге дрался Петров. Потом, приехавши с Юга, Кто-то сказал ему, Что Петров, Николай Егорыч, Геройски погиб в Крыму. Деев вынул газету, Спросил: «Какого числа?»— И с грустью понял, что почта Сюда слишком долго шла...
А вскоре в один из пасмурных Северных вечеров К Дееву в полк назначен Был лейтенант Петров. Деев сидел над картой При двух чадящих свечах. Вошел высокий военный, Косая сажень в плечах. В первые две минуты Майор его не узнал. Лишь басок лейтенанта О чем-то напоминал. — А ну, повернитесь к свету,— И свечку к нему поднес. Все те же детские губы, Тот же курносый нос. А что усы — так ведь это Сбрить!— и весь разговор. — Ленька?— Так точно, Ленька, Он самый, товарищ майор!
— Значит, окончил школу, Будем вместе служить. Жаль, до такого счастья Отцу не пришлось дожить.— У Леньки в глазах блеснула Непрошеная слеза. Он, скрипнув зубами, молча Отер рукавом глаза. И снова пришлось майору, Как в детстве, ему сказать: — Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла!— Такая уж поговорка У майора была.
А через две недели Шел в скалах тяжелый бой, Чтоб выручить всех, обязан Кто-то рискнуть собой. Майор к себе вызвал Леньку, Взглянул на него в упор. — По вашему приказанью Явился, товарищ майор. — Ну что ж, хорошо, что явился. Оставь документы мне. Пойдешь один, без радиста, Рация на спине. И через фронт, по скалам, Ночью в немецкий тыл Пройдешь по такой тропинке, Где никто не ходил. Будешь оттуда по радио Вести огонь батарей. Ясно?— Так точно, ясно. — Ну, так иди скорей. Нет, погоди немножко.— Майор на секунду встал, Как в детстве, двумя руками Леньку к себе прижал:— Идешь на такое дело, Что трудно прийти назад. Как командир, тебя я Туда посылать не рад. Но как отец... Ответь мне: Отец я тебе иль нет? — Отец,— сказал ему Ленька И обнял его в ответ.
— Так вот, как отец, раз вышло На жизнь и смерть воевать, Отцовский мой долг и право Сыном своим рисковать, Раньше других я должен Сына вперед посылать. Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла!— Такая уж поговорка У майора была. — Понял меня?— Все понял. Разрешите идти?— Иди!— Майор остался в землянке, Снаряды рвались впереди. Где-то гремело и ухало. Майор следил по часам. В сто раз ему было б легче, Если бы шел он сам. Двенадцать... Сейчас, наверно, Прошел он через посты. Час... Сейчас он добрался К подножию высоты. Два... Он теперь, должно быть, Ползет на самый хребет. Три... Поскорей бы, чтобы Его не застал рассвет. Деев вышел на воздух — Как ярко светит луна, Не могла подождать до завтра, Проклята будь она!
Всю ночь, шагая как маятник, Глаз майор не смыкал, Пока по радио утром Донесся первый сигнал: — Все в порядке, добрался. Немцы левей меня, Координаты три, десять, Скорей давайте огня!— Орудия зарядили, Майор рассчитал все сам, И с ревом первые залпы Ударили по горам. И снова сигнал по радио: — Немцы правей меня, Координаты пять, десять, Скорее еще огня!
Летели земля и скалы, Столбом поднимался дым, Казалось, теперь оттуда Никто не уйдет живым. Третий сигнал по радио: — Немцы вокруг меня, Бейте четыре, десять, Не жалейте огня!
Майор побледнел, услышав: Четыре, десять — как раз То место, где его Ленька Должен сидеть сейчас. Но, не подавши виду, Забыв, что он был отцом, Майор продолжал командовать Со спокойным лицом: «Огонь!»— летели снаряды. «Огонь!»— заряжай скорей! По квадрату четыре, десять Било шесть батарей. Радио час молчало, Потом донесся сигнал: — Молчал: оглушило взрывом. Бейте, как я сказал. Я верю, свои снаряды Не могут тронуть меня. Немцы бегут, нажмите, Дайте море огня!
И на командном пункте, Приняв последний сигнал, Майор в оглохшее радио, Не выдержав, закричал: — Ты слышишь меня, я верю: Смертью таких не взять. Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Никто нас в жизни не может Вышибить из седла!— Такая уж поговорка У майора была.
В атаку пошла пехота — К полудню была чиста От убегавших немцев Скалистая высота. Всюду валялись трупы, Раненый, но живой Был найден в ущелье Ленька С обвязанной головой. Когда размотали повязку, Что наспех он завязал, Майор поглядел на Леньку И вдруг его не узнал: Был он как будто прежний, Спокойный и молодой, Все те же глаза мальчишки, Но только... совсем седой.
Он обнял майора, прежде Чем в госпиталь уезжать: — Держись, отец: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла!— Такая уж поговорка Теперь у Леньки была...
Вот какая история Про славные эти дела На полуострове Среднем Рассказана мне была. А вверху, над горами, Все так же плыла луна, Близко грохали взрывы, Продолжалась война. Трещал телефон, и, волнуясь, Командир по землянке ходил, И кто-то так же, как Ленька, Шел к немцам сегодня в тыл.
1941
Товарищ
Вслед за врагом пять дней за пядью пядь Мы по пятам на Запад шли опять.
На пятый день под яростным огнем Упал товарищ, к Западу лицом.
Как шел вперед, как умер на бегу, Так и упал и замер на снегу.
Так широко он руки разбросал, Как будто разом всю страну обнял.
Мать будет плакать много горьких дней, Победа сына не воротит ей.
Но сыну было — пусть узнает мать — Лицом на Запад легче умирать.
1941
* * *
Ты говорила мне «люблю», Но это по ночам, сквозь зубы. А утром горькое «терплю» Едва удерживали губы.
Я верил по ночам губам, Рукам лукавым и горячим, Но я не верил по ночам Твоим ночным словам незрячим.
Я знал тебя, ты не лгала, Ты полюбить меня хотела, Ты только ночью лгать могла, Когда душою правит тело.
Но утром, в трезвый час, когда Душа опять сильна, как прежде, Ты хоть бы раз сказала «да» Мне, ожидавшему в надежде.
И вдруг война, отъезд, перрон, Где и обняться-то нет места, И дачный клязьминский вагон, В котором ехать мне до Бреста.
Вдруг вечер без надежд на ночь, На счастье, на тепло постели. Как крик: ничем нельзя помочь!— Вкус поцелуя на шинели.
Чтоб с теми, в темноте, в хмелю, Не спутал с прежними словами, Ты вдруг сказала мне «люблю» Почти спокойными губами.
Такой я раньше не видал Тебя, до этих слов разлуки: Люблю, люблю... ночной вокзал, Холодные от горя руки.
1941
* * *
Майор привез мальчишку на лафете. Погибла мать. Сын не простился с ней. За десять лет на том и этом свете Ему зачтутся эти десять дней.
Его везли из крепости, из Бреста. Был исцарапан пулями лафет. Отцу казалось, что надежней места Отныне в мире для ребенка нет.
Отец был ранен, и разбита пушка. Привязанный к щиту, чтоб не упал, Прижав к груди заснувшую игрушку, Седой мальчишка на лафете спал.
Мы шли ему навстречу из России. Проснувшись, он махал войскам рукой... Ты говоришь, что есть еще другие, Что я там был и мне пора домой...
Ты это горе знаешь понаслышке, А нам оно оборвало сердца. Кто раз увидел этого мальчишку, Домой прийти не сможет до конца.
Я должен видеть теми же глазами, Которыми я плакал там, в пыли, Как тот мальчишка возвратится с нами И поцелует горсть своей земли.
За все, чем мы с тобою дорожили, Призвал нас к бою воинский закон. Теперь мой дом не там, где прежде жили, А там, где отнят у мальчишки он.
1941
Сообщение отредактировал Alcantara - Понедельник, 31.05.2010, 22:17
Люблю поэзию Симонова! Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Июнь. Интендантство. Шинель с непривычки длинна. Мать застыла в дверях. Что это значит? Нет, она не заплачет. Что же делать - война! "А во сколько твой поезд?" И все же заплачет. Синий свет на платформах. Белорусский вокзал. Кто-то долго целует. - Как ты сказал? Милый, потише...- И мельканье подножек. И ответа уже не услышать. Из объятий, из слез, из недоговоренных слов Сразу в пекло, на землю. В заиканье пулеметных стволов. Только пыль на зубах. И с убитого каска: бери! И его же винтовка: бери! И бомбежка - весь день, И всю ночь, до рассвета. Неподвижные, круглые, желтые, как фонари, Над твоей головою - ракеты... Да, война не такая, какой мы писали ее,- Это горькая штука...
1941
* * *
Я не помню, сутки или десять Мы не спим, теряя счет ночам. Вы в похожей на Мадрид Одессе Пожелайте счастья москвичам.
Днем, по капле нацедив во фляжки, Сотый раз переходя в штыки, Разодрав кровавые тельняшки, Молча умирают моряки.
Ночью бьют орудья корпусные... Снова мимо. Значит, в добрый час. Значит, вы и в эту ночь в России — Что вам стоит — вспомнили о нас.
Может, врут приметы, кто их знает! Но в Одессе люди говорят: Тех, кого в России вспоминают, Пуля трижды бережет подряд.
Третий раз нам всем еще не вышел, Мы под крышей примостились спать. Не тревожьтесь — ниже или выше, Здесь ведь все равно не угадать.
Мы сегодня выпили, как дома, Коньяку московский мой запас; Здесь ребята с вами незнакомы, Но с охотой выпили за вас.
Выпили за свадьбы золотые, Может, еще будут чудеса... Выпили за ваши голубые, Дай мне бог увидеть их, глаза.
Помню, что они у вас другие, Но ведь у солдат во все века, Что глаза у женщин — голубые, Принято считать издалека.
Мы вас просим, я и остальные,— Лучше, чем напрасная слеза,— Выпейте вы тоже за стальные Наши, смерть видавшие, глаза.
Может быть, они у нас другие, Но ведь у невест во все века, Что глаза у всех солдат — стальные, Принято считать издалека.
Мы не все вернемся, так и знайте, Но ребята просят — в черный час Заодно со мной их вспоминайте, Даром, что ли, пьют они за вас!
1941
Музыка
1
Я жил над школой музыкальной, По коридорам, подо мной, То скрипки плавно и печально, Как рыбы, плыли под водой, То, словно утром непогожим, Дождь, ударявший в желоба, Вопила все одно и то же, Одно и то же все — труба. Потом играли на рояле: До-си! Си-до! Туда-сюда! Как будто чью-то выбивали Из тела душу навсегда.
2
Когда изобразить я в пьесе захочу Тоску, которая, к несчастью, не подвластна Ни нашему армейскому врачу, Ни женщине, что нас лечить согласна, Ни даже той, что вдалеке от нас, Казалось бы, понять и прилететь могла бы, Ту самую тоску, что третий день сейчас Так властно на меня накладывает лапы,— Моя ремарка будет коротка: Семь нот эпиграфом поставивши вначале, Я просто напишу: «Тоска, Внизу играют на рояле».
3
Три дня живу в пустом немецком доме, Пишу статью, как будто воз везу, И нету никого со мною, кроме Моей тоски да музыки внизу.
Идут дожди. Затишье. Где-то там Раз в день лениво вспыхнет канонада, Шофер за мною ходит по пятам: — Машина не нужна?— Пока не надо.
Шофер скучает тоже. Там, внизу, Он на рояль накладывает руки И выжимает каждый день слезу Одной и той же песенкой — разлуки.
Он предлагал, по дружбе,— перестать: — Раз грусть берет, так в пол бы постучали. Но эта песня мне сейчас под стать Своей жестокой простотой печали.
Уж, видно, так родились мы на свет, Берет за сердце самое простое. Для человека — университет В минуты эти ничего не стоит.
Он слушает расстроенный рояль И пение попутчика-солдата. Ему себя до слез, ужасно жаль. И кажется, что счастлив был когда-то.
И кажется ему, что он умрет, Что все, как в песне, непременно будет, И пуля прямо в сердце попадет, И верная жена его забудет.
Нет, я не попрошу здесь: «Замолчи!» Здесь власть твоя. Услышь из страшной дали И там сама тихонько постучи, Чтоб здесь играть мне песню перестали.
1945
Сообщение отредактировал Alcantara - Понедельник, 31.05.2010, 22:31
По просьбе lonely, продолжу печатать стихи Константина Симонова
Полярная звезда
Меня просил попутчик мой и друг,— А другу дважды не дают просить,— Не видя ваших милых глаз и рук, О вас стихи я должен сочинить.
В зеленом азиатском городке, По слухам, вы сейчас влачите дни, Там, милый след оставив на песке, Проходят ваши легкие ступни.
За друга легче женщину просить, Чем самому припасть к ее руке. Вы моего попутчика забыть Не смейте там, в зеленом городке.
Он говорил мне, что давно, когда Еще он вами робко был любим, Взошедшая Полярная звезда Вам назначала час свиданья с ним.
Чтоб с ним свести вас, нет сейчас чудес, На край земли нас бросила война, Но все горит звезда среди небес, Вам с двух сторон земли она видна.
Она сейчас горит еще ясней, Попутчик мой для вас ее зажег, Пусть ваши взгляды сходятся на ней, На перекрестках двух земных дорог.
Я верю вам, вы смотрите сейчас, Пока звезда горит — он будет жить, Пока с нее не сводите вы глаз, Ее никто не смеет погасить.
Где юность наша? Где забытый дом? Где вы, чужая, нежная? Когда, Чтоб мертвых вспомнить, за одним столом Живых сведет Полярная звезда?
1941
* * *
Мы не увидимся с тобой, А женщина еще не знала; Бродя по городу со мной, Тебя живого вспоминала.
Но чем ей горе облегчить, Когда солдатскою судьбою Я сам назавтра, может быть, Сравняюсь где-нибудь с тобою?
И будет женщине другой — Все повторяется сначала — Вернувшийся товарищ мой, Как я, весь вечер лгать устало.
Печальна участь нас, друзей, Мы все поймем и не осудим И все-таки о мертвом ей Напоминать некстати будем..
Ее спасем не мы, а тот, Кто руки на плечи положит, Не зная мертвого, придет И позабыть его поможет.
1941
* * *
Я знаю, ты бежал в бою И этим шкуру спас свою.
Тебя назвать я не берусь Одним коротким словом: трус.
Пускай ты этого не знал, Но ты в тот день убийцей стал.
В окоп, что бросить ты посмел, В ту ночь немецкий снайпер сел.
За твой окоп другой боец Подставил грудь под злой свинец.
Назад окоп твой взяв в бою, Он голову сложил свою.
Не смей о павшем песен петь, Не смей вдову его жалеть.
1942
Атака
Когда ты по свистку, по знаку, Встав на растоптанном снегу, Готовясь броситься в атаку, Винтовку вскинул на бегу,
Какой уютной показалась Тебе холодная земля, Как все на ней запоминалось: Примерзший стебель ковыля,
Едва заметные пригорки, Разрывов дымные следы, Щепоть рассыпанной махорки И льдинки пролитой воды.
Казалось, чтобы оторваться, Рук мало — надо два крыла. Казалось, если лечь, остаться — Земля бы крепостью была.
Пусть снег метет, пусть ветер гонит, Пускай лежать здесь много дней. Земля. На ней никто не тронет. Лишь крепче прижимайся к ней.
Ты этим мыслям жадно верил Секунду с четвертью, пока Ты сам длину им не отмерил Длиною ротного свистка.
Когда осекся звук короткий, Ты в тот неуловимый миг Уже тяжелою походкой Бежал по снегу напрямик.
Осталась только сила ветра, И грузный шаг по целине, И те последних тридцать метров, Где жизнь со смертью наравне!
1942
Пехотинец
Уже темнеет. Наступленье, Гремя, прошло свой путь дневной, И в нами занятом селенье Снег смешан с кровью и золой.
У журавля, где как гостинец Нам всем студеная вода, Ты сел, усталый пехотинец, И все глядишь назад, туда,
Где в полверсте от крайней хаты Мы, оторвавшись от земли, Под орудийные раскаты, Уже не прячась, в рост пошли.
И ты уверен в эту пору, Что раз такие полверсты Ты смог пройти, то, значит, скоро Пройти всю землю сможешь ты.
1942
Слава
За пять минут уж снегом талым Шинель запорошилась вся. Он на земле лежит, усталым Движеньем руку занеся.
Он мертв. Его никто не знает. Но мы еще на полпути, И слава мертвых окрыляет Тех, кто вперед решил идти.
В нас есть суровая свобода: На слезы обрекая мать, Бессмертье своего народа Своею смертью покупать.
1942
Через двадцать лет
Пожар стихал. Закат был сух. Всю ночь, как будто так и надо, Уже не поражая слух, К нам долетала канонада.
И между сабель и сапог, До стремени не доставая, Внизу, как тихий василек, Бродила девочка чужая.
Где дом ее, что сталось с ней В ту ночь пожара - мы не знали. Перегибаясь к ней с коней, К себе на седла поднимали.
Я говорил ей: - Что с тобой? - И вместе с ней в седле качался. Пожара отсвет голубой Навек в глазах ее остался.
Она, как маленький зверек, К косматой бурке прижималась, И глаза синий уголек Все догореть не мог, казалось.
Когда-нибудь в тиши ночной С черемухой и майской дремой, У женщины совсем чужой И всем нам вовсе незнакомой,
Заметив грусть и забытье Без всякой видимой причины, Что с нею, спросит у нее Чужой, не знавший нас, мужчина.
А у нее сверкнет слеза, И, вздрогнув, словно от удара, Она поднимет вдруг глаза С далеким отблеском пожара,
- Не знаю, милый. - А в глазах Вновь полетят в дорожной пыли Кавалеристы на конях, Какими мы когда-то были.
Деревни будут догорать, И кто-то под ночные трубы Девчонку будет поднимать В седло, накрывши буркой грубой.
1942 Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Неправда, друг не умирает, Лишь рядом быть перестает. Он кров с тобой не разделяет, Из фляги из твоей не пьет.
В землянке, занесен метелью, Застольной не поет с тобой И рядом, под одной шинелью, Не спит у печки жестяной.
Но все, что между вами было, Все, что за вами следом шло, С его останками в могилу Улечься вместе не смогло.
Упрямство, гнев его, терпенье — Ты все себе в наследство взял, Двойного слуха ты и зренья Пожизненным владельцем стал.
Любовь мы завещаем женам, Воспоминанья — сыновьям, Но по земле, войной сожженной, Идти завещано друзьям.
Никто еще не знает средства От неожиданных смертей. Все тяжелее груз наследства, Все уже круг твоих друзей.
Взвали тот груз себе на плечи, Не оставляя ничего, Огню, штыку, врагу навстречу Неси его, неси его!
Когда же ты нести не сможешь, То знай, что, голову сложив, Его всего лишь переложишь На плечи тех, кто будет жив.
И кто-то, кто тебя не видел, Из третьих рук твой груз возьмет, За мертвых мстя и ненавидя, Его к победе донесет.
1942
Фляга
Когда в последний путь Ты провожаешь друга, Есть в дружбе - не забудь - Последняя услуга.
Оружье вместе с ним Пусть в землю не ложится - Оно еще с другим Успеет подружиться.
А флягу, что с ним дни И ночи коротала, Над ухом ты встряхни, Чтоб влага не пропала.
И коль ударит в дно Зеленый хмель солдатский, На два глотка вино Ты раздели по-братски.
Один глоток отпей - В земле чтоб мертвым спалось, И дольше чтоб по ней Живым ходить осталось.
Второй глоток закрой, И, прах предав покою, С ним флягу ты зарой - Была чтоб под рукою.
Чтоб в День Победы смог, Как равный, вместе с нами Он выпить свой глоток Холодными губами.
1943
* * *
Если дорог тебе твой дом, Где ты русским выкормлен был, Под бревенчатым потолком, Где ты, в люльке качаясь, плыл; Если дороги в доме том Тебе стены, печь и углы, Дедом, прадедом и отцом В нем исхоженные полы;
Если мил тебе бедный сад С майским цветом, с жужжаньем пчел И под липой сто лет назад В землю вкопанный дедом стол; Если ты не хочешь, чтоб пол В твоем доме фашист топтал, Чтоб он сел за дедовский стол И деревья в саду сломал...
Если мать тебе дорога — Тебя выкормившая грудь, Где давно уже нет молока, Только можно щекой прильнуть; Если вынести нету сил, Чтоб фашист, к ней постоем став, По щекам морщинистым бил, Косы на руку намотав; Чтобы те же руки ее, Что несли тебя в колыбель, Мыли гаду его белье И стелили ему постель...
Если ты отца не забыл, Что качал тебя на руках, Что хорошим солдатом был И пропал в карпатских снегах, Что погиб за Волгу, за Дон, За отчизны твоей судьбу; Если ты не хочешь, чтоб он Перевертывался в гробу, Чтоб солдатский портрет в крестах Взял фашист и на пол сорвал И у матери на глазах На лицо ему наступал...
Если ты не хочешь отдать Ту, с которой вдвоем ходил, Ту, что долго поцеловать Ты не смел,— так ее любил,— Чтоб фашисты ее живьем Взяли силой, зажав в углу, И распяли ее втроем, Обнаженную, на полу; Чтоб досталось трем этим псам В стонах, в ненависти, в крови Все, что свято берег ты сам Всею силой мужской любви...
Если ты фашисту с ружьем Не желаешь навек отдать Дом, где жил ты, жену и мать, Все, что родиной мы зовем,— Знай: никто ее не спасет, Если ты ее не спасешь; Знай: никто его не убьет, Если ты его не убьешь. И пока его не убил, Ты молчи о своей любви, Край, где рос ты, и дом, где жил, Своей родиной не зови. Пусть фашиста убил твой брат, Пусть фашиста убил сосед,— Это брат и сосед твой мстят, А тебе оправданья нет. За чужой спиной не сидят, Из чужой винтовки не мстят. Раз фашиста убил твой брат,— Это он, а не ты солдат.
Так убей фашиста, чтоб он, А не ты на земле лежал, Не в твоем дому чтобы стон, А в его по мертвым стоял. Так хотел он, его вина,— Пусть горит его дом, а не твой, И пускай не твоя жена, А его пусть будет вдовой. Пусть исплачется не твоя, А его родившая мать, Не твоя, а его семья Понапрасну пусть будет ждать. Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!
1942
Безыменное поле
Опять мы отходим, товарищ, Опять проиграли мы бой, Кровавое солнце позора Заходит у нас за спиной.
Мы мертвым глаза не закрыли, Придется нам вдовам сказать, Что мы не успели, забыли Последнюю почесть отдать.
Не в честных солдатских могилах — Лежат они прямо в пыли. Но, мертвых отдав поруганью, Зато мы — живыми пришли!
Не правда ль, мы так и расскажем Их вдовам и их матерям: Мы бросили их на дороге, Зарыть было некогда нам.
Ты, кажется, слушать не можешь? Ты руку занес надо мной... За слов моих страшную горечь Прости мне, товарищ родной,
Прости мне мои оскорбленья, Я с горя тебе их сказал, Я знаю, ты рядом со мною Сто раз свою грудь подставлял.
Я знаю, ты пуль не боялся, И жизнь, что дала тебе мать, Берег ты с мужскою надеждой Ее подороже продать.
Ты, верно, в сорочке родился, Что все еще жив до сих пор, И смерть тебе меньшею мукой Казалась, чем этот позор.
Ты можешь ответить, что мертвых Завидуешь сам ты судьбе, Что мертвые сраму не имут,— Нет, имут, скажу я тебе.
Нет, имут. Глухими ночами, Когда мы отходим назад, Восставши из праха, за нами Покойники наши следят.
Солдаты далеких походов, Умершие грудью вперед, Со срамом и яростью слышат Полночные скрипы подвод.
И, вынести срама не в силах, Мне чудится в страшной ночи - Встают мертвецы всей России, Поют мертвецам трубачи.
Беззвучно играют их трубы, Незримы от ног их следы, Словами беззвучной команды Их ротные строят в ряды.
Они не хотят оставаться В забытых могилах своих, Чтоб вражеских пушек колеса К востоку ползли через них.
В бело-зеленых мундирах, Павшие при Петре, Мертвые преображенцы Строятся молча в каре.
Плачут седые капралы, Протяжно играет рожок, Впервые с Полтавского боя Уходят они на восток.
Из-под твердынь Измаила, Не знавший досель ретирад, Понуро уходит последний Суворовский мертвый солдат.
Гремят барабаны в Карпатах, И трубы над Бугом поют, Сибирские мертвые роты У стен Перемышля встают.
И на истлевших постромках Вспять через Неман и Прут Артиллерийские кони Разбитые пушки везут.
Ты слышишь, товарищ, ты слышишь, Как мертвые следом идут, Ты слышишь: не только потомки, Нас предки за это клянут.
Клянемся ж с тобою, товарищ, Что больше ни шагу назад! Чтоб больше не шли вслед за нами Безмолвные тени солдат.
Чтоб там, где мы стали сегодня,— Пригорки да мелкий лесок, Куриный ручей в пол-аршина, Прибрежный отлогий песок,—
Чтоб этот досель неизвестный Кусок нас родившей земли Стал местом последним, докуда Последние немцы дошли.
Пусть то безыменное поле, Где нынче пришлось нам стоять, Вдруг станет той самой твердыней, Которую немцам не взять.
Ведь только в Можайском уезде Слыхали названье села, Которое позже Россия Бородином назвала.
1942
В заволжье
Не плачь! - Все тот же поздний зной Висит над желтыми степями. Все так же беженцы толпой Бредут; и дети за плечами...
Не плачь! Покуда мимо нас Они идут из Сталинграда, Идут, не подымая глаз, - От этих глаз не жди пощады.
Иди, сочувствием своим У них не вымогая взгляда. Иди туда, навстречу им - Вот все, что от тебя им надо.
1942
Возвращение в город
Когда ты входишь в город свой И женщины тебя встречают, Над побелевшей головой Детей высоко поднимают,-
Пусть даже ты героем был, Но не гордись - ты в день вступленья Не благодарность заслужил От них, а только лишь прощенье.
Ты только отдал страшный долг, Который сделал в ту годину, Когда твой отступивший полк Их на год отдал на чужбину.
1943 Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
На видевшей виды гармони, Перебирая хриплый строй, Слепец играл в чужом вагоне «Вдоль по дороге столбовой».
Ослепнувший под Молодечно Еще на той, на той войне, Из лазарета он, увечный, Пошел, зажмурясь, по стране.
Сама Россия положила Гармонь с ним рядом в забытьи И во владенье подарила Дороги длинные свои.
Он шел, к увечью привыкая, Струились слезы по лицу. Вилась дорога столбовая, Навеки данная слепцу.
Все люди русские хранили Его, чтоб был он невредим, Его крестьяне подвозили, И бабы плакали над ним.
Проводники вагонов жестких Через Сибирь его везли. От слез засохшие полоски Вдоль черных щек его легли.
Он слеп, кому какое дело До горестей его чужих? Но вот гармонь его запела, И кто-то первый вдруг затих.
И сразу на сердца людские Печаль, сводящая с ума, Легла, как будто вдруг Россия Взяла их за руки сама.
И повела под эти звуки Туда, где пепел и зола, Где женщины ломают руки И кто-то бьет в колокола.
По деревням и пепелищам, Среди нагнувшихся теней. «Чего вы ищете?» — «Мы ищем Своих детей, своих детей...»
По бедным, вымершим равнинам, По желтым волчьим огонькам, По дымным заревам, по длинным Степным бесснежным пустырям,
Где со штыком в груди открытой Во чистом поле, у ракит, Рукой родною не обмытый, Сын русской матери лежит.
Где, если будет месть на свете, Нам по пути то там, то тут Непохороненные дети Гвоздикой красной прорастут,
Где ничего не напророчишь Черней того, что было там... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Стой, гармонист! Чего ты хочешь? Зачем ты ходишь по пятам?
Свое израненное тело Уже я нес в огонь атак. Тебе Россия петь велела? Я ей не изменю и так.
Скажи ей про меня: не станет Солдат напрасно отдыхать, Как только раны чуть затянет, Пойдет солдат на бой опять.
Скажи ей: не ища покоя, Пройдет солдат свой крестный путь. Ну, и сыграй еще такое, Чтоб мог я сердцем отдохнуть...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Слепец лады перебирает, Он снова только стар и слеп. И раненый слезу стирает И режет пополам свой хлеб.
1943
Три брата
Россия, Родина, тоска... Ты вся в дыму, как поле боя. Разломим хлеб на три куска, Поделимся между собою.
Нас трое братьев. Говорят, Как в сказке, мы неодолимы. Старшой, меньшой и средний брат - Втроем идем мы в дом родимый.
Идем, не прячась непогод. Идем, не ждя, чтоб даль светала. Мы путники. Уж третий год Нам посохом винтовка стала.
Наш дом еще далек, далек... Он там, за боем, там, за дымом, Он там, где тлеет уголек На пепелище нелюдимом.
Он там, где, нас уставши ждать, Босая на жнивье колючем Все плачет, плачет, плачет мать, Все машет нам платком горючим.
Как снег, был бел ее платок, Но путь наш долог, враг упорен, И стал от пыли тех дорог, Как скорбь, он черен, черен, черен...
Нас трое братьев. Кто дойдет? Кто счет сведет долгам и ранам? Один из нас в бою падет, Как сноп, сражен железом бранным.
Второй, израненный врагом, Окровавлен, в пути отстанет И битв былых слепым певцом, Быть может, вдохновенно станет.
Но невредимым третий брат Придет домой, и дверь откроет, И материнский черный плат В крови врага стократ омоет.
1943
У огня
Кружится испанская пластинка. Изогнувшись в тонкую дугу, Женщина под черною косынкой Пляшет на вертящемся кругу.
Одержима яростною верой В то, что он когда-нибудь придет, Вечные слова "Vo te quiero" {1} Пляшущая женщина поет.
В дымной, промерзающей землянке, Под накатом бревен и земли, Человек в тулупе и ушанке Говорит, чтоб снова завели.
У огня, где жарятся консервы, Греет свои раны он сейчас, Под Мадридом продырявлен в первый И под Сталинградом - в пятый раз.
Он глаза устало закрывает, Он да песня - больше никого... Он тоскует? Может быть. Кто знает? Кто спросить посмеет у него?
Проволоку молча прогрызая, По снегу ползут его полки. Южная пластинка, замерзая, Делает последние круги.
Светит догорающая лампа, Выстрелы да снега синева... На одной из улочек Дель-Кампо Если ты сейчас еще жива,
Если бы неведомою силой Вдруг тебя в землянку залучить, Где он, тот голубоглазый, милый, Тот, кого любила ты, спросить?
Ты, подняв опущенные веки, Не узнала б прежнего, того, В грузном поседевшем человеке, В новом, грозном имени его.
Что ж, пора. Поправив автоматы, Встанут все. Но, подойдя к дверям, Вдруг он вспомнит и мигнет солдату: - Ну-ка, заведи вдогонку нам.
Тонкий луч за ним блеснет из двери, И метель их сразу обовьет. Но, как прежде, радуясь и веря, Женщина вослед им запоет.
Потеряв в снегах его из виду, Пусть она поет еще и ждет: Генерал упрям, он до Мадрида Все равно когда-нибудь дойдет.
1943 {1} Я тебя люблю (исп.)
Открытое письмо
Женщине из г.Вичуга
Я вас обязан известить, Что не дошло до адресата Письмо, что в ящик опустить Не постыдились вы когда-то.
Ваш муж не получил письма, Он не был ранен словом пошлым, Не вздрогнул, не сошел с ума, Не проклял все, что было в прошлом.
Когда он поднимал бойцов В атаку у руин вокзала, Тупая грубость ваших слов Его, по счастью, не терзала.
Когда шагал он тяжело, Стянув кровавой тряпкой рану, Письмо от вас еще все шло, Еще, по счастью, было рано.
Когда на камни он упал И смерть оборвала дыханье, Он все еще не получал, По счастью, вашего посланья.
Могу вам сообщить о том, Что, завернувши в плащ-палатки, Мы ночью в сквере городском Его зарыли после схватки.
Стоит звезда из жести там И рядом тополь - для приметы... А впрочем, я забыл, что вам, Наверно, безразлично это.
Письмо нам утром принесли... Его, за смертью адресата, Между собой мы вслух прочли - Уж вы простите нам, солдатам.
Быть может, память коротка У вас. По общему желанью, От имени всего полка Я вам напомню содержанье.
Вы написали, что уж год, Как вы знакомы с новым мужем, А старый, если и придет, Вам будет все равно не нужен.
Что вы не знаете беды, Живете хорошо. И кстати, Теперь вам никакой нужды Нет в лейтенантском аттестате.
Чтоб писем он от вас не ждал И вас не утруждал бы снова... Вот именно: "не утруждал"... Вы побольней искали слова.
И все. И больше ничего. Мы перечли их терпеливо, Все те слова, что для него В разлуки час в душе нашли вы.
"Не утруждай". "Муж". "Аттестат"... Да где ж вы душу потеряли? Ведь он же был солдат, солдат! Ведь мы за вас с ним умирали.
Я не хочу судьею быть, Не все разлуку побеждают, Не все способны век любить, - К несчастью, в жизни все бывает.
Но как могли вы, не пойму, Стать, не страшась, причиной смерти, Так равнодушно вдруг чуму На фронт отправить нам в конверте?
Ну хорошо, пусть не любим, Пускай он больше вам не нужен, Пусть жить вы будете с другим, Бог с ним там, с мужем ли, не с мужем.
Но ведь солдат не виноват В том, что он отпуска не знает, Что третий год себя подряд, Вас защищая, утруждает.
Что ж, написать вы не смогли Пусть горьких слов, но благородных. В своей душе их не нашли - Так заняли бы где угодно.
В отчизне нашей, к счастью, есть Немало женских душ высоких, Они б вам оказали честь - Вам написали б эти строки;
Они б за вас слова нашли, Чтоб облегчить тоску чужую. От нас поклон им до земли, Поклон за душу их большую.
Не вам, а женщинам другим, От нас отторженным войною, О вас мы написать хотим, Пусть знают - вы тому виною,
Что их мужья на фронте, тут, Подчас в душе борясь с собою, С невольною тревогой ждут Из дома писем перед боем.
Мы ваше не к добру прочли, Теперь нас втайне горечь мучит: А вдруг не вы одна смогли, Вдруг кто-нибудь еще получит?
На суд далеких жен своих Мы вас пошлем. Вы клеветали На них. Вы усомниться в них Нам на минуту повод дали.
Пускай поставят вам в вину, Что душу птичью вы скрывали, Что вы за женщину, жену, Себя так долго выдавали.
А бывший муж ваш - он убит. Все хорошо. Живите с новым. Уж мертвый вас не оскорбит В письме давно ненужным словом.
Живите, не боясь вины, Он не напишет, не ответит И, в город возвратясь с войны, С другим вас под руку не встретит.
Лишь за одно еще простить Придется вам его - за то, что, Наверно, с месяц приносить Еще вам будет письма почта.
Уж ничего не сделать тут - Письмо медлительнее пули. К вам письма в сентябре придут, А он убит еще в июле.
О вас там каждая строка, Вам это, верно, неприятно - Так я от имени полка Беру его слова обратно.
Примите же в конце от нас Презренье наше на прощанье. Не уважающие вас Покойного однополчане.
По поручению офицеров полка К. Симонов 1943
Жены
Последний кончился огарок, И по невидимой черте Три красных точки трех цигарок Безмолвно бродят в темноте.
О чем наш разговор солдатский? О том, что нынче Новый год, А света нет, и холод адский, И снег, как каторжный, метет.
Один сказал: - Моя сегодня Полы помоет, как при мне. Потом детей, чтоб быть свободней, Уложит. Сядет в тишине.
Ей сорок лет - мы с ней погодки. Всплакнет ли, просто ли вздохнет. Но уж, наверно, рюмкой водки Меня по-русски помянет...
Второй сказал: - Уж год с лихвою С моей война нас развела. Я, с молодой простясь женою, Взял клятву, чтоб верна была.
Я клятве верю, - коль не верить, Как проживешь в таком аду? Наверно, все глядит на двери, Все ждет сегодня - вдруг приду...
А третий лишь вздохнул устало: Он думал о своей - о той, Что с лета прошлого молчала За черной фронтовой чертой...
И двое с ним заговорили, Чтоб не грустил он, про войну, Куда их жены отпустили, Чтобы спасти его жену.
1943
Дом в Вязьме
Я помню в Вязьме старый дом. Одну лишь ночь мы жили в нем.
Мы ели то, что бог послал, И пили, что шофер достал.
Мы уезжали в бой чуть свет. Кто был в ту ночь, иных уж нет.
Но знаю я, что в смертный час За тем столом он вспомнил нас.
В ту ночь, готовясь умирать, Навек забыли мы, как лгать,
Как изменять, как быть скупым, Как над добром дрожать своим.
Хлеб пополам, кров пополам - Так жизнь в ту ночь открылась нам.
Я помню в Вязьме старый дом. В день мира прах его с трудом
Найдем средь выжженных печей И обгорелых кирпичей,
Но мы складчину соберем И вновь построим этот дом,
С такой же печкой и столом И накрест клеенным стеклом.
Чтоб было в доме все точь-в-точь, Как в ту нам памятную ночь.
И если кто-нибудь из нас Рубашку другу не отдаст,
Хлеб не поделит пополам, Солжет, или изменит нам,
Иль, находясь в чинах больших, Друзей забудет фронтовых, -
Мы суд солдатский соберем И в этот дом его сошлем.
Пусть посидит один в дому, Как будто утром в бой ему,
Как будто, если лжет сейчас, Он, может, лжет в последний раз,
Как будто хлеба не дает Тому, кто к вечеру умрет,
И палец подает тому, Кто завтра жизнь спасет ему.
Пусть вместо нас лишь горький стыд Ночь за столом с ним просидит.
Мы, встретясь, по его глазам Прочтем: он был иль не был там.
Коль не был, - значит, неспроста, Коль не был - совесть нечиста.
Но если был, мы ничего Не спросим больше у него.
Он вновь по гроб нам будет мил, Пусть честно скажет: - Я там был.
1943
Встреча на чужбине
Фронтовой бригаде Театра имени Ленинскою комсомола
Пускай в Москве иной ворчлив и сух, Другого осуждают справедливо За то, что он бранил кого-то вслух, Кого-то выслушал нетерпеливо;
А третий так делами осажден, Что прячется годами от знакомых, И старый лгун охрипший телефон, Как попугай, твердит все: "Нету дома".
Да ты и сам, на чей-то строгий взгляд, Уж слишком тороплив и озабочен, А главное, как люди говорят, Когда-то лучше был, - как все мы, впрочем!
Но вдруг в чужой земле, куда войной Забросило тебя, как в преисподню, Вдруг скажет кто-то, встретившись с тобой, О москвичах, приехавших сегодня.
Ты с ними был в Москве едва знаком - Кивок, два-три случайных разговора, - Но здесь, не будь машины, хоть пешком... - Где, где они? - И, разбудив шофера,
Ты оглашаешь ночь сплошным гудком, Ты гонишь в дождь свой прыгающий "виллис" В немецкий город, в незнакомый дом, Где, кажется, они остановились.
Ты долго светишь фарой на дома, Чужую тарабарщину читаешь. Прохожих нет, и, хоть сойди с ума, Где этот дом, ты сам не понимаешь.
Костел, особняки, еще костел, Пустых домов визжащие ворота. Но вот ты наконец нашел, нашел, Тебя по-русски окликает кто-то.
И открывают дверь и узнают, Как, может быть, в Москве бы не узнали. - Ну как вы тут? - А вы, давно вы тут? А мы как раз сегодня вспоминали...
Тот сумасшедший русский разговор С радушьем, шумом, добрыми словами. Как странно, что в Москве мы до сих пор, Я и они, мы не были друзьями.
А женщины уж в кухне жгут костер. - Нет, с нами ужинать, а то еще уедем! - И пожилой, с одышкою, актер Бегом бежит за водкою к соседям.
Кого-то будят, чтоб и он пришел. Да чтоб с гитарой. - Будем петь. Хотите? - Как не хотеть! - Ну, а пока за стол, За стол, за стол скорее проходите!
И мы сидим у сдвинутых столов, И тесно нам, и водка в чашках чайных, И я ищу каких-то новых слов, Каких-то слов совсем необычайных,
Чтоб им сказать, что я не тот, не тот, Каким они меня в Москве видали, Что я - другой. И кто из нас поймет, Как раньше мы друг друга не узнали!
Еще кого-то будят и зовут. - Пусть все придут, мы можем потесниться. Мы всех усадим, потому что тут - Россия, а за дверью - заграница.
Приходит женщина, совсем со сна, На босу ногу туфли - и с гитарой. И вот уже поет, поет она, Начав с какой-то песни, самой старой.
Про дом, про степь, про снег, про ямщика. Она щемит и сердце рвет на части. Но это ж наша, русская, тоска, А на чужбине и она - как счастье.
Лишь домом бы пахнуло, лишь бы речь Дохнула русской акающей лаской. Скажи, ты будешь эту ночь беречь, Как матерью рассказанную сказку?
Скажи, скажи, ты не забудешь их, С кем ночь тебя свела своею волей, Совсем родных тебе, совсем чужих И наших, наших аж до слез, до боли?
Ты ведь не будешь там, в Москве, опять Забывчивым, ты сердца не остудишь? Нет, обещай! Ты должен обещать! Скажи, не будешь? Ну, скажи, не будешь?
Как знать? В Москве, быть может, через год Друг друга встретим мы кивком, как прежде? Скорей всего, что так, что он кивнет И ты кивнешь. И вот конец надежде.
А все-таки сквозь старость и метель Мелькнут в душе неясные картины: Гитара, ночь и русская артель Средь ледяного холода чужбины.
1945, Германия
* * *
Не той, что из сказок, не той, что с пеленок, Не той, что была по учебникам пройдена, А той, что пылала в глазах воспаленных, А той, что рыдала, - запомнил я Родину. И вижу ее, накануне победы, Не каменной, бронзовой, славой увенчанной, А очи проплакавшей, идя сквозь беды, Все снесшей, все вынесшей русскою, женщиной.
1945 Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Наровчатов Сергей Сергеевич — русский советский поэт, секретарь Союза писателей СССР, главный редактор журнала «Новый мир».
Родился 3 октября 1919 года в городе Хвалынске Саратовской области. Русский. Детские годы провел на Волге. В 1933 вместе с родителями уехал на Колыму, где окончил среднюю школу в городе Магадане. Здесь впервые напечатал свое стихотворение в газете «Советская Колыма». В 1937 году поступил в Институт философии, литературы и истории в городе Москве, одновременно учится в Литературном институте им. М.Горького. В декабре 1939 с группой студентов ушел добровольцем на советско-финляндскую войну. В составе лыжного батальона участвовал в боях на Карельском перешейке, получил обморожение и окончание войны встретил в госпитале. Вернувшись с войны продолжил учебу.
С началом Великой Отечественной войны добровольцем ушел на фронт, был зачислен в состав 22-го истребительного батальона. Осенью 1941 года как литератор был направлен на Брянский фронт корреспондентом газеты 13-й армии «Сын Родины». Участвовал в оборонительных боях, выходил из окружения. В декабре вместе с частями 13-й армии участвовал в наступлении, освобождал Елец. Воевал не только пером но и автоматом. В 1942 году окончил курсы журналистов при Ивановском военно-политическом училище. В звании политрука был направлен на Волховский фронт корреспондентом газеты «Отважный воин» 2-й ударной армии. В 1943 году получил звание старшего лейтенанта, вступил в ВКП(б)/КПСС, сдал экзамен на заместителя командира батальона. В рядах 2-й ударной армии военный журналист Наровчатов пошел до конца войны. Участвовал в освобождении Прибалтики и Польши, наступал на Берлин. Был ранен. День Победы встретила на Эльбе в звании капитана. Из армии уволился только в 1946 году.
Указом Президиума Верховного совета СССР от 2 октября 1979 года за большие заслуги в развитии советской литературы, плодотворную общественную деятельность и в связи с 60-летием поэту Наровчатову Сергею Сергеевичу присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот». Жил в городе-герое Москве. Скончался 17 июля 1981 года. Похоронен в Москве на Кунцевском кладбище. Награждён орденами Ленина, Отечественной войны 2-й степени, Красной Звезды, медалями, в том числе «За боевые заслуги». Его имя увековечено на мемориальной доске на здании бывшего Ивановского военно-политического училища в городе Иваново. ________________________________________________________________________________________________________________________________
* * *
Мы сухари угрюмо дожевали И вышли из землянок на мороз... А письма возвращенья нам желали И обещали счастья полный воз.
В глазах плыла уже шестые сутки Бесосонница.. Шагая через падь, Из писем мы вертели самокрутки И падали, чтоб больше не вставать.
(Финский фронт)
Отъезд
Проходим перроном, молодые до неприличия, Утреннюю сводку оживленно комментируя. Оружие личное, Знаки различия, Ремни непривычные: Командиры!
Поезд на Брянск. Голубой, как вчерашние Тосты и речи, прощальные здравицы. И дождь над вокзалом. И крыши влажные. И асфальт на перроне. Все нам нравится!
Семафор на пути отправленье маячит. (После поймем — в окруженье прямо!) А мама задумалась... — Что ты, мама? — На вторую войну уходишь, мальчик!
1941
1940 - 1941
«Мессершмитт» над составом пронёсся бреющим, Стоим смеёмся: Мол, что нас? Мол, что нам?! «Ложитесь!» — нам закричал Борейша, Военюрист, сосед по вагону.
Почти два года прошло С тех пор, как Узнали мы пороха запах прогорклый. И смерти в сугробах зыбучих и сизых Узнали впервые свистящую близость.
С тех пор как учились В штыки подниматься И залпами резать Бессонный рассвет… Мы вернулись домой, Повзрослев на пятнадцать Прижимисто прожитых Лет.
Гадали — теперь, мол, ничем не поправить, Решали — на лыжном, на валком ходу, Мы её второпях обронили на ярви, На каком-нибудь ярви В этом году.
Но юность, горевшая полным накалом, Радугой билась о грани бокалов И в нескончаемом споре ночном Снова вздымала на щит: «Нипочём!»
Снова на зависть слабым и старым Сорванной лентой смеялась над стартом И, жизнь по задуманной мерке кроя, Брала за рукав и тянула в края,
Где солнце вполнеба, Где воздух, как брага, Где врезались в солнце Зубцы Карадага,
Где море легендой Гомеровой брошено Ковром киммерийским У дома Волошина.
Через полгода те, кто знал нас в шинелях, Встречаясь с нами, глазам не верили: Неужто, мол, с ними, с юнцами, в метелях От боя к бою мы вёрсты мерили?
Суровость с плеч, как шинель, снята, И голос не тот, и походка не та, Только синий взгляд потемнеет вдруг, Лишь напомнят юнцу визг свинцовых вьюг.
«Мессершмитт» над составом пронёсся бреющим. Стоим, притихнув: Слишком многое На память пришло Под свист режущий Пуль ураганных У края дороги.
И если бы кто заглянул нам в лица, По фамилии б назвал, Не решившись по имени: «Товарищ такой-то, Не с вами ли именно Случилось Из финского тыла пробиться?»
1941
Облака кричат
По земле поземкой жаркий чад. Стонет небо, стон проходит небом! Облака, как лебеди, кричат Над сожженным хлебом.
Хлеб дотла, и все село дотла. Горе? Нет... Какое ж это горе... Полплетня осталось от села, Полплетня на взгорье.
Облака кричат. Кричат весь день!.. И один под теми облаками Я трясу, трясу, трясу плетень Черными руками.
1941
Большая война
Ночью, в жаркой землянке, усталые, Мы с политруком Гончаровым, У приемника сидя, принимаем Австралию, Магией расстояния зачарованные.
Печальную песню на языке незнакомом Слушаем, с лицами непривычно счастливыми. Хорошая песня... Интересно, по ком она Так сердечно грустит? Не по мужу ли в Ливии?
Еще недавно: — Ну, что нам Австралия?! Мельбурн и Сидней — только точки на карте. Кенгуру, утконосы, табу и так далее, Рваный учебник на школьной парте.
Еще недавно: — Ну что нам Ливия?— Помнилось только, что рядом Сахара, Верблюды по ней плывут спесивые, Песок накален от палящего жара.
А сейчас — сместились меридианы И сжались гармошкою параллели. Рукой подать — нездешние страны, Общие беды и общие цели.
Наша землянка — земли средоточие, Все звезды сегодня над нами светятся, И рядом соседят просторной ночью Южный Крест с Большой Медведицей.
Уже не в минуте живем, а в вечности, Живем со своим решающим словом Во всей всеобщности и всечеловечности Мы — с политруком Гончаровым.
1941
* * *
На церкви древней вязью: «Люди - братья». Что нам до смысла этих странных слов? Мы под бомбёжкой сами как распятья Лежим среди поваленных крестов.
Здесь просто умирать, а жить не просто, С утра пораньше влезли мы в беду. Хорош обзор с высокого погоста, Зато мы сами слишком на виду.
Когда ж конец такому безобразью? Бомбит весь день... А через чадный дым Те десять букв тускнеют древней вязью. Им хоть бы что!.. Гранатой бы по ним!
Иными станут люди, земли, числа. Когда-нибудь среди других часов, Возможно, даже мы дойдём до смысла, Дойдём до смысла этих странных слов.
1941
Осень
Я осень давно не встречал в лесу И, удивленный, глазею в оба, Как в тихих ладонях ветры несут Кленовое золото высшей пробы.
Как на юру, выгорая дотла, Спеша на тщеславье богатство выменять, Сыплют червонцами вяз и ветла И другие, которых не знаю по имени.
Я даже забыл, что идет война, А чтоб до войны до этой добраться, Лишь из лесу выйди — дорога видна, И шесть километров в сторону Брянска.
Было шумно, как на людном рынке… Видел я, как, поравнявшись с нами, Женщина несла пустую крынку, Чтоб с пустыми не идти руками.
Мы сидели в кузове машины, Сгрудившись над картою измятой… Спутник наш, устало матерщиня, Раздавал запалы на гранаты.
1941
В кольце
В том ли узнал я горесть, Что круг до отказа сужен, Что спелой рябины горсть — Весь мой обед и ужин?
О том ли вести мне речь, В том ли моя забота, Что страшно в ознобе слечь Живым мертвецом в болото?
В том ли она, наконец, Что у встречных полян и просек Встречает дремучий свинец Мою двадцать первую осень?
Нет, не о том моя речь, Как мне себя сберечь...
Неволей твоей неволен, Болью твоей болен, Несчастьем твоим несчастлив — Вот что мне сердце застит.
Когда б облегчить твою участь, Сегодняшнюю да завтрашнюю, Век бы прожил, не мучась В муке любой заправдашней.
Ну что бы я сам смог? Что б я поделал с собою? В непробудный упал бы мох Нескошенной головою.
От семи смертей никуда не уйти: Днем и ночью С четырех сторон сторожат пути Стаи волчьи.
И тут бы на жизни поставить крест... Но, облапив ветвями густыми, Вышуршит Брянский лес Твое непокорное имя.
И пойдешь, как глядишь, — вперед. Дождь не хлещет, огонь не палит, И пуля тебя не берет, И болезнь тебя с ног не валит.
От черного дня до светлого дня Пусть крестит меня испытаньем огня. Идя через версты глухие, Тобой буду горд, Тобой буду тверд, Матерь моя Россия!
1941
В те годы
Я проходил, скрипя зубами, мимо Сожженных сел, казненных городов, По горестной, по русской, по родимой, Завещанной от дедов и отцов.
Запоминал над деревнями пламя, И ветер, разносивший жаркий прах, И девушек, библейскими гвоздями Распятых на райкомовских дверях.
И воронье кружилось без боязни, И коршун рвал добычу на глазах, И метил все бесчинства и все казни Паучий извивающийся знак.
В своей печали древним песням равный, Я сёла, словно летопись, листал И в каждой бабе видел Ярославну, Во всех ручьях Непрядву узнавал.
Крови своей, своим святыням верный, Слова старинные я повторял, скорбя: - Россия, мати! Свете мой безмерный, Которой местью мстить мне за тебя?
1941 Офицер - это честь. Офицер не становится бывшим И по жизни несет этот избранный путь до креста. Офицер - он всегда и везде офицер, пока дышит. И не важно какого размера звезда.
Это стихотворение посвященное зиме 1941 года, было написанно Симоновым в 1956 году, как воспоминание о том времени и с надеждой, что данное время не будет никто забывать.....
* * * Зима сорок первого года - Тебе ли нам цену не знать! И зря у нас вышло из моды Об этой цене вспоминать.
А все же, когда непогода Забыть не дает о войне, Зима сорок первого года, Как совесть, заходит ко мне.
Хоть шторы на память наденьте! А все же поделишь порой Друзей - на залегших в Ташкенте И в снежных горах под Москвой.
Что самое главное - выжить На этой смертельной войне. Той шутки бесстыжей не выжечь, Как видно, из памяти мне.
Кто жил с ней и выжил, не буду За давностью лет называть... Но шутки самой не забуду, Не стоит ее забывать.
Не чтобы ославить кого-то, А чтобы изведать до дна, Зима сорок первого года Нам верною меркой дана.
Пожалуй, и нынче полезно, Не выпустив память из рук, Той меркой, прямой и железной, Проверить кого-нибудь вдруг!
