К моему облегчению, к удовлетворению хозяина и к несказанной радости петуха, - огненного леггорна с чёрным хвостом и алой бородой - переселились куры на двор отца Владимира. Сначала с кудахтаньем шарахнулись по углам хлева, - несушки, вообще, птицы пугливые, нервные и заполошные, - но постепенно осмотрелись и стали осваиваться. И петух, видимо, чтобы ускорить процесс их адаптации, задорно поблескивая глазом, перед каждой молодцевато погарцевал, опуская крыло до земли и бия ножкой о тую землю; и каждую же потоптал, иных не по одному разу. А мы, отец Владимир и я, увидев, что семейная жизнь в курином обществе налаживается, пошли готовиться к бане.
Занимал отец Владимир часть дома с землёй и надворными постройками.
Жильё его состояло из двух помещений, а если принимать в расчёт и сенцы, размером с тамбур железнодорожного вагона, тогда из трёх. Дверь из сеней вела в шестиметровую комнатку, которая одновременно была прихожей, кухней и столовой. В левой, от входа, стене - окно, а в правой - проход в другую, ещё меньшую комнатку, с одним окном, узкой кроватью вдоль правой стены, тумбочкой у изножья кровати и аналоем у изголовья возле окна, - больше в ней ничего не помещалось. Роль платяного шкафа исполнял угол у входа, отгороженный цветастой занавеской.
Дом ещё довоенной постройки, углы истлели, особенно на нижних венцах, и одно бревно всё норовило выскользнуть из стены во двор; а чтобы намерение его не осуществилось, было оно со стороны двора подпёрто наклонно вбитыми кольями.
Отапливалось жильё круглой печкой с топкой и духовкой над ней; в духовке, отделённой от топки железным листом, отец Владимир готовил себе пищу. Топка выходила в кухню-прихожую, а тыльная часть печки, - во вторую комнатку. Но старые стены тепло хранить уже не могли, и обои вдоль трёх наружных стен, сантиметров на тридцать-сорок от пола, местами до полуметра, а возле окна - до подоконника, были покрыты тёмными зеленоватыми пятнами, - следами зимнего инея. И в морозные ночи спать отцу Владимиру приходилось в полушубке и в ватных штанах.
Земли прилегало две сотки и размещались на ней два же строения: одно для естественных надобностей, а другое - маленький, но тёплый хлев, теперь курятник. Оставшегося места хватало на два куста: крыжовника и смородины; небольшенькую грядку для укропа и петрушки и на дорожки от калитки до сеней и от сеней до надворных построек.
Смежная часть дома - размером намного больше и земли к ней примыкало соток пятнадцать, - принадлежала вечно недовольной и на всех и вся сердитой старой женщине Надежде Ильиничне, которая, по слухам, во время войны сотрудничала с немцами и, - то уже не по слухам, но по очевидности, так как происходило на глазах всего села, - жила с одним из них, как с мужем. За что, после изгнания оккупантов, ей от властей были учинены какие-то неприятности, но что именно, я не знаю.
А та часть, где квартировал отец Владимир, принадлежит её племяннице. Племянница, у которой с тётушкой отношения совсем не ласковые, постоянно живёт в Петербурге и свои сельские владения, отстоящие от Питера на полторы сотни вёрст, навещает раз в год, летом: налоги да прочие расходы оплатить и, если погода радовала, пожить недельку-полторы на свежем воздухе. Чаще приезжал её сын. По привязанностям человек лесной, домашняя жизнь его не интересовала; переночевав в спальном мешке на кухонном полу, брал палатку, спальник да прочее необходимое снаряжение, и отправлялся в лес, где жил неделями, а иной раз по месяцу и даже дольше.
Денег или иной платы они с отца Владимира не брали, а жить и всем имуществом пользоваться, пустили 'за присмотр'.
Петуха отцу Владимиру подарили две сестрички-близняшки, шестилетние Юля и Оля, прошлым летом жившие на селе у бабушки. Весной выпросили себе в воспитание маленького цыплёночка. А осенью, куда ж его девать?.. Второй в хозяйстве не нужен. На мясо... При одном лишь упоминании об этом, сестрёнки ударились в рёв с такими обильными слезами, что не только разговор, но и намерение лишить петуха жизни, у взрослых тотчас отпало. И отдали его отцу Владимиру, на почин хозяйства.
Баня же, куда мы собирались, была у соседа, уже упоминаемого мною Миши Шаркова, через дом, на берегу речки.
- Батюшка, после баньки вином повеселим сердце? - Предложил я.
- Можно, - согласился отец Владимир.
- Или покрепче чего?
- Можно бы и покрепче, давненько я крепкого не вкушал. Да рискованно у нас покупать, 'палёную' часто продают.
За сим разошлись: отец Владимир баньку доводить до кондиции, а я в магазин. По предостережению отца Владимира водку брать не стал, купил бутылку 'Русского бальзама', рассудив, что из-за малой востребованности этого напитка в сельской местности, вряд ли поставщики и его 'бодяжат' - больше хлопот, чем сбыта.

От души напарившись, (трижды брались за веники и трижды бултыхались в стылую воду речки) и, напоследок, омывшись до скрипа кожи, оделись, накинули на плечи ватники и присели отдохнуть на скамеечку, привалившись спинами к стене бани. Отец Владимир обратил взор вверх и в сторону от меня, и лицо его осветилось умильной улыбкой: в том направлении багровело в лучах заходящего октябрьского солнца оцинкованное железо церковного купола.
- Новым куполом любуешься, батюшка?
- Да, - подтвердил он и перекрестился. - Господь милостив, в этом году кровлю закончили полностью: - Помолчал немножко и продолжил. - До революции село наше было большим и богатым: более трёхсот дворов, две церкви - наша, Казанская, и Никольская. Но при советах захирело, а при Хрущеве и вовсе неперспективным было признано. Но, Божией милостью, совсем не иссякло; невзирая на хрущевские выверты, устояло, не все жители его покинули.
Про себя я отметил слова отца Владимира: 'наше село' - он не был местным уроженцем и прибыл сюда чуть больше двух лет назад, в начале позапрошлого лета, когда назначили его настоятелем прихода.
- А начинали мы с одних только стен, всё остальное в разруху пришло: и кровля, и пол, и двери, и рамы, и всё, за что ни возьмись, на что взор ни обрати; даже печи на кирпичи были растащены. В центре храма мусор разгребли, прогнившие доски в полу жердями заменили, - не на что было досок купить, - аналой поставили и за молитву принялись: каждый день молебен и акафист. В вёдро-то хорошо на свежем воздухе, а в непогоду - я под зонтиком, а братья и сестры под полиэтиленом молились. Первую литургию, на Престольный наш праздник, на антиминсе служили, престол ещё некуда было ставить, над алтарём кровли вовсе не было. Но милостию Божией и заступничеством Матушки Богородицы, со временем, кровлю накрыли, двери навесили, полы новые настлали. Рамы в окна вставили. Пока только в алтаре, правда; в прочей части храма досками ещё зашиты. Но, если будет на то воля Божья, будут у нас и рамы, и печи.
- Если идёт народ в храм и молится, разве ж Господь откажет, - захотелось мне поутешить отца Владимира.
- Да, конечно. Просите, и дастся вам; ищите, и обрящите; толцыте и отверзется. Без просьб, без молитвы, без поиска Града Небесного - Господь ничего не даст. Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят. А под лежачий камень, как известно, вода не течёт.
Поначалу не особо шли, но сейчас к храму тянутся. Исповедников и причастников помногу уже бывает, - на литургию не только наши, но из окрестных деревень приходят. А в Великие праздники, если пора не страдная, даже тесновато в храме становится. Крещение, отпевание, - обычное дело. Венчаются, правда, немногие, больше пожилые да совсем молодые. Молодые, редко правда, но и такое случается, - ради моды, иная пара перекреститься толком не умеет. А в возрасте кто, все осознанно под венец идут. Но я и тех, кто модничает, стараюсь не отговаривать, предупреждаю только о великой ответственности - венчание это не только красивый ритуал в храме, но, прежде всего, великое Таинство совершаемое на Небесах: оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. А что Бог сочетал, того человек да не разлучит.
Господь-Сердцеведец один знает, кто праведник, пред Его очами, а кто грешник и Сам направляет души людские на Стези Свои. Не мне, многогрешному и убогому, за Него решать.
Ну, пойдём, а то засидимся, от речки натянет, и не заметим, как простынем.

За стол уселись под смолистый аромат самовара, - вскипячён он был еловыми шишками. Выпили, а наливал я и учитывая давнее 'не вкушение' батюшкой крепких напитков, по полстакана бальзама. Заели остывшей варёной картошкой с солёными ельцами. И перешли к чаю. Попробовали в разных соотношениях и выявили: если в чёрный чай добавлять, то вкуснее одна часть бальзама на две части чая, а если с зелёным смешивать - то можно поровну. Спешить нам некуда, остановились на чёрном. И по`том нас скоро прошибло, что после бани только во здравие может пойти, и заботы насущные в сторонку отошли, и разговор легко потёк.
- ...А село наше, я так думаю, уцелело заступничеством Царицы Небесной. Бабушки здешние рассказывают: и после революции на Казанскую на работу никогда не ходили, в церковь шли. Как они говорят: 'Матушку Казанскую обязательно почитать надо. Матушка Казанская ой, грозная! ой, грозная!'. А незадолго до войны, в конце тридцатых, насело на них начальство: Казанская, не Казанская, а выходите на работу. Не пойдёте работать - церковь совсем закроем.
Пошли. После такой угрозы особо не воспротивишься. День, как они говорили, с утра был солнечный, тихий. И вдруг, по времени возле обеда, туча чёрная нашла. Молния, гром. Страшная буря поднялась. С половины домов в селе крыши посрывало, посевы градом побило, в лесу деревья с корнем выворачивало. А коровы, от дождя и града, с выпаса в лес прятаться побежали. Почти всё колхозное стадо деревьями насмерть побило. А в соседних деревнях, в пяти-шести километрах, и дождинки в тот день не упало. С той поры, на Казанскую в колхоз на работу никогда не ходили, даже в войну. И начальство на то, нравилось им это или не нравилось, но как на должное смотрело. И церковь Казанская не закрывалась, даже разговора о том не заходило, до хрущёвских времён, пока село неперспективным не объявили. Другую церковь, Никольскую, та, старики говорят, деревянная была, её, когда МТС организовывали, на брёвна для эмтээсовского гаража разобрали.
Отхлебнули мы по доброму глотку чая. Закусили пирожком с капустой.
- И вот ведь как-то промыслительно совпало, - отец Владимир и удивлённо, и восхищённо качнул головой, - буря в моей жизни тоже была. И тоже в середине лета, может быть даже на Казанскую. Жалко, числа не записал: Уверовал я в юности, незадолго до армии, в тот день, когда чудом от верной гибели спасся.
На рыбалку мы вчетвером, своей компанией ездили. В жизни особо не дружили, а вот рыбачить любили вместе: согласно и уловисто у нас получалось. Но в тот раз, один в город мотоцикл покупать уехал, - очередь подошла, другой - к матери отправился, по хозяйству помогать. И поехали мы втроём с Сергеем Злобиным, и с Васильичем, сродником его, который накануне погостить к ним приехал.
Добрались до одного из наших мест. Сродник Сергеев удочки закинул, мы поблеснили. Не особо поймали, но к вечеру на хорошую уху хватило. Васильич ушицы по быстрому похлебал, удочки в руки - и чуть не бегом на берег. А меня, неизвестно с чего, весёлость да игривость одолели. Ну, прямо как молоденький телёночек на весеннем лугу зарезвился. На берёзках, как на парашюте спускался: заберусь на тонкую берёзку повыше, пока держит; а как начинает гнуться, схвачусь за ствол поближе к вершине и вниз плавно опущусь. Потом с пня на пень стал перепрыгивать да по зыбким валежинам на одной ноге скакать. А наигрался этими забавами и к берегу пошёл. На коряге Васильич сидит. Сидит, не шелохнётся и, на фоне воды, чёрный, как статуй чугунный; и на поплавок, не отрываясь, смотрит. И бес тут мне подсуропил, пошутить захотелось. Подкрался потихонечку сзади и ладошкой ему по макушке: шлёп!
И обмер. Из-под ладошки моей кровь брызнула, волосы с его головы точно ветром подхватило и за секунду Васильич напрочь, считай, облысел. Осталось немного волос возле ушей да на затылке. Как увидел, что натворил, ноги подо мной, с перепугу, подломились. И я, где стоял, там на пятую точку и плюхнулся.
А Васильич оглянулся на меня, шапку свою, вязаную, с земли поднял, облысевшую и окровавленную макушку ею отёр, и говорит:
- Вот спасибо тебе, добрая душа. А то б они, окаянные, всю кровь из меня высосали.
Глянул я на свою ладонь, а там лепёшка кровавая из давленых комаров налипла. И смех, и грех! Ну откуда ж мне было знать, что Васильич лысый: он до той поры шапку при мне не снимал, а я в сумерках комаров от волос отличить не сумел. Натянул он свою шапку поглубже, и брови, и уши под неё упрятал, опять взглядом к поплавку приклеился. И обо мне забыл.
А я сел в надувную лодку, на середину реки выгреб. Вёсла на дно лодки уложил, удочки с двух бортов закинул, поглядываю на них, но не слишком внимательно. Уж очень меня занимает Васильич: как так можно отключиться и огроменную стаю комаров на своей лысине не почувствовать? И удивительно мне, и над собой смешно - комаров за волосы принял, - и ничто другое в голову не идёт.
Вдруг толкнуло меня что-то изнутри, и на какое-то мгновение страх не мерянный охватил. Оглядываюсь, - теплоход на всех скоростях на меня несётся, и нос его, белый, с голубой лентой над клюзом, - врезалось это в память, как сейчас вижу, - надо мной нависает. Секунда-другая - и протаранит эта махина мою лодчонку. Грести нечем: вёсла со дна доставать и в уключины вставлять уже некогда. Сиганул я за борт. И как меня под винты не затянуло? По всему раскладу должно было затянуть. А вот, не затянуло. Прошёл теплоход, - так и не заметили меня с него, - смотрю, лодку ударом далеко отбросило и течением ещё дальше несёт. Не догнать.
Поплыл... Да какое поплыл - побарахтался я к берегу. На воде держусь, вроде неплохо, но в одежде и в сапогах - не намного лучше топора выходило. И не снять с себя ничего: сапоги плотно сидят, рукава энцефалитки, от комаров по запястьям бечёвкой стянуты, а под энцефалиткой тёплая рубашка и толстый свитер. Чувствую - всё. Силы мои иссякли, ко дну потянуло. Последнее, что видел - Васильич, в шапке своей, на брови и уши натянутой, в воду прыгнул и ко мне на помощь поплыл. И ясно понимаю: хоть и недалеко до берега осталось, но не доплыть мне, и Васильичу не успеть. Смерть пришла.
И вдруг, - погода до той поры тихая стояла, даже на деревьях листья едва шелестели, - ветер налетел. Вихрем волну, от теплохода ещё шедшую, подзыбило, подняло и волной той нас, меня и Васильича, на берег быстренько так вынесло.
Очнулся я когда от страха, всё происшедшее со мной, в памяти, как на ленте, прокрутилось. И поверил. На сто пятьдесят процентов поверил, что есть Бог и это Он меня спас. А ветер пошумел ещё минут десять, веток наломал, сухостоину в лесу да трухлявую дуплистую ёлку на берегу завалил и стих.
Не хотел об этом дома говорить, чтобы мать не волновать. Но ей же первой и рассказал. Верующая она была... Упокой, Господи, её душу в селениях праведных... Да почему ж была, сейчас, пред Господом пребывая, ещё больше верует... Выслушала меня мама, перекрестилась:
- Слава Тебе, Господи!
И опять за свои дела принялась. А вечером пришли к нам материны двоюродные сёстры тётя Дарья и тётя Степанида и отец их, дед Александр.
Мой родной дед, Николай, в Великую Отечественную погиб, пал при штурме Берлина. Отец рано умер, мне едва десять лет минуло. И я не только у мамы, но у всей родни на попечении и воспитании находился. А старшим по нашей родне был дед Александр, родной брат деда Николая; его уважали и слушались.
Позвала меня мама и им, что со мной приключилось, рассказать велела. Рассказал. Выслушали, и дед Александр говорит:
- Ты, Владимир, теперь не наш, не мирской. Теперь ты Богов. Он тебя для Себя сберёг. Так что собирайся в церковь, к отцу Никите на помощь. А то у отца Никиты везде бабы: и полы мыть, и подсвечники протирать, и на клиросе петь, и псалмы да молитвы на службе читать - сплошь старухи. Я б и сам пошёл, да толку с меня не выйдет: слеповат крепко. На солнце, на ярком свету в очках ещё могу читать, а при слабом свете - и очки не помогают. А церковную службу негоже одними бабами, без помощи мужского сословия, править.
- Да как же я смогу? - Опешил я от такого предложения.
- Обыкновенно, как и все другие до тебя смогли. Сначала при алтаре служкой побудешь, а там, по Божьей милости, и в псаломщика поставят.
- И не хочу я...
- Тут не твоя воля, парень. Мы, по родне, когда мать рассказала, что с тобой приключилось, так поняли: не для гулянок тебя Господь на земле оставил. Будешь в церкви прислуживать, будешь молитвенник за нас грешных. И с отцом Никитой уже переговорили. Ждёт он тебя в субботу к исповеди.
Видно такая наша судьба родовая. Я вот таким образом в алтаре оказался: А прадеда моего, Димитрия, отца деда Николая и деда Александра, в попы купили.
- Это как?
- Да стояло бедненькое селеньице, не то село, не то деревенька: была в ней церковка, но заколоченная, не было у них священника, - вот и суди, как знаешь: село то, или деревня. А прадед Димитрий в соседнем селе дьяконил.
Затеяли настоятель да староста церковь перестраивать. А те, сельские ли, деревенские ли, посудили, порядили меж собой и к настоятелю с предложением: мы вам столько-то подвод нарядим лес возить, а вы своего Митрия-дьякона попом сделайте и нам отдайте. Ну, поторговались ещё, выговорил настоятель за прадеда моего прибавку: сажень тёса. На том порешили и по рукам ударили.
На Крещение, когда лес был перевезён и кубическая сажень тёса поставлена, возвели прадеда моего в священнический сан и в ту село-деревню, теперь уже в село, благословили.
А церковь холодная, как говорится, цыганским солнцем гретая. И жилья пока никакого, по углам стоял: то у одних, то у других - как пастух летом. Лишь по весне ему пол-избы 'от опчества' временно выделили, а за лето новый дом срубили.
- И с жильём как у тебя, - заметил я.
- Да, схоже. Только семью перевезти ещё не могу. Пока лишь лето гостят, да зимой, когда не очень морозно, навещают. И я нет-нет, на денёк-другой вырываюсь. Слава Богу, не особо далеко, часто видимся. Но всё-таки, не вместе...
На этих словах, разговор наш как-то сам собой пресёкся и на несколько секунд наступила тишина. Как говорят о таких случаях: тихий ангел пролетел.

Посмотрел я на тельник отца Владимира, с голубыми полосами, посмотрел на свой - с синими, поднял глаза выше и взгляды наши встретились. И без слов поняли мы друг друга, как понимают люди служившие, и, подтверждая то понимание, улыбнулись друг другу, чокнулись нашими чайно-бальзамными чашками, и допили до дна. И разговор на военную тему переключился: Нестроения в армии и на флоте. Чечня, Афган.
- Батюшка, а ты кто по военной специальности? - Полюбопытствовал я.
- Да так, ничего особенного... в одной небольшенькой ротке перекантовался...
Небольшенькая... Резерв с неполным составом?
Посмотрел я снова на отца Владимира, на его не громоздкий, но мощный торс, на сильные руки. А до того и ловкость его, и реакцию, и выносливость редкую видеть доводилось.
Однако ж бывают и полносоставные, но бойцов в них меньше, чем в обычной, мотострелковой. Хм...
- А ничего особенного - это не про твою 'небольшенькую' сложено: в зубах кинжал, а кой-где ветка?..
- ...ползёт глубинная разведка, - завершил отец Владимир. - Угадал. Там. Глубинная разведка и диверсии на территории вероятного противника.
- Расскажи, - попросил я.
- Ху-у-у... - Медленно и почти беззвучно выдохнул он. Прикрылся от взгляда моего, просящего, опущенными веками, помолчал. - Не принято у нас об этом много говорить... - Ещё секундочку помолчал, быстро кинул пальцы о стол, по очереди, от мизинца до указательного. - Но тебе, писателю, наверно надо что-то знать... - Ещё стукнул, но уже всеми, четырьмя, разом: решение принял. - Ладно, будь по-твоему. Учились находить и уничтожать командные пункты и ракетные установки, захватывать штабы, штабных офицеров, документацию; разрушать узлы связи, ретрансляционные вышки, дамбы, плотины и другие жизненно важные объекты. Полная автономика во вражьем тылу. Номинально, на глубину до двух тысяч километров от линии фронта, фактически, - куда приказ дадут: Европа, Куба, Ангола, Мозамбик, Вьетнам, - где только наши братишки не побывали.
- Серьёзное дело...
- Да, готовили серьёзно. Общая подготовка в составе роты, а конкретика по группам . За каждой группой был закреплён определённый участок, зона ответственности, на территории вероятного противника, по нему и работали.
- А точнее, на каких именно территориях, не можешь сказать?
- Основные объекты, по которым натаскивали: штабы, узлы связи, 'Першинги', 'Хоки', 'Найк-Геркулесы'(1) и тому подобное. А дальше сам думай.
Вначале, месяца четыре, командиром роты у нас был капитан Савич-Демянюк. Службой особенно не допекал, самое необходимое требовал, чтобы со стороны начальства претензий к нему не было, и всё. На штабную работу его забирали, перевода ждал со дня на день, и больше времени в штабе проводил, чем в строю. Когда перевёлся, это уже апрель был, назначили к нам ротным другого капитана, Садикова. До нас он в Афганистане воевал. Две контузии, ранение, два ордена - Звезды и Знамени(2), медали...
Вот тут мы и узнали, сколько стоит фунт лиха. Даже и не фунт, пожалуй, а целый пуд.
Взялся он за нас - круче некуда. День проходил, примерно, по такому распорядку: С утра пеший переход; начал с десяти километров, а через две недели довёл до двадцати, каждую неделю по пять километров добавлял. После перехода, сразу же, без отдыха, оборудование огневых точек из подручных материалов или рытьё окопа. Скоротечный огневой контакт с "противником" и метров двести-триста, а то и все пятьсот, по-пластунски. Луг - так через луг, пашня - так по пашне, болото - так в болото, камни и рытвины - значит, между камней и рытвин. И с ходу, точнее с пуза, в бой. После боя привал с сухпаем, короткий отдых - тут все, кроме охранения, вырубались и засыпали мгновенно. После подъёма, 'чтобы сон вытряхнуть', (его выражение), метров двадцать-тридцать 'зайчиком'(4). И марш-бросок километров на десять. То 'бежим-лежим'(5), то 'конный по пешему'(6), а то, иной раз, все десять вёрст без остановки отмахаем. Опять бой, на этот раз - с внезапно встретившимся противником: у командира нет времени на принятие решения, действуем самостоятельно, по заранее отработанным схемам. Затем преследование и уничтожение отступающего противника или отрыв от его превосходящих сил. То бегом, то ползком. Во рту горечь, в глазах круги разноцветные плавают, и кроме них не видно ничего - глаза по`том залиты. А сердце от селезёнки до гортани прыгает. Кажется, на следующем прыжке в горле застрянет или разорвётся. Хана подходит, ещё шаг и коней кинешь. Ноги уже не держат, сами подгибаются, и где стоишь, там и падаешь. А тут команда:
- В одну шеренгу становись!
Какое там становись?! На четвереньках в строй вползаем и там уже, с четверенек, на две опоры выпрямиться пытаемся. А Садиков уже следующую команду орёт:
- По порядку номеров расчитайсь!
И кто после этой команды в строй вползал, те во вторую шеренгу становились. А кто по окончании расчёта, - те в третью. Расклад у него был такой: первая шеренга - живые, вторая - раненые, третья - трупы.
Опоздавших в строй - наказывал. А наказание у него одно на все случаи: дополнительные тренировки в личное время. И называлось: для "раненых" - лечение, для "трупов" - реанимация. И добился своего. Через какое-то время во вторую шеренгу мало кто попадал, а о третьей и вовсе забыли.
Уважать мы его уважали. За боевой опыт и за то, что обучал он, нередко, по принципу: делай как я. Но вот любить... До ненависти к нему, порой, доходили. Такой вот странный симбиоз, уважения и ненависти, получался.
На соревнованиях по физподготовке наша рота заняла все первые места и почти половину призовых взяла. Кубок нам вручили. Тут и надежда появилась: прогнулся командир нашими хребтами, отличился в глазах начальства, показал, как он усердно службу рвёт, теперь, по всему раскладу, отдых дать должен.
А он на следующее утро построил нас и говорит:
- Слушайте меня, мокрые курицы! - Другого обращения к нам у него не было. - Мне, в этот кубок, помочиться и выкинуть куда подальше. Больше он ни на что не нужен. И вы, о его существовании, через несколько дней забудете. Это я вам гарантирую. На вашу любовь или нелюбовь ко мне, плевать с самой высокой телевышки, какая только есть на белом свете: я не девушка, чтобы вы меня любили. Точно также мне категорически наплевать: будете вы мне признательны или не будете, за то, чему я вас учу. Я не актёр и аплодисменты мне не нужны. Я ваш командир и моя задача научить вас воевать. И не просто стрелять, но воевать с умом, так, чтобы все поставленные перед вами боевые задачи были выполнены и, при этом, все вы вернулись домой. Чтобы ваши жёны, у кого они есть, не получали похоронки и не бились в истерике; и чтобы ваши матери не слепли от слёз на ваших могилах. А на ваши эмоции мне: - Высморкался, растёр берцем то, что из носа вылетело. - Примерно так.
Мы только переглянулись да усмехнулись про себя: какая война? с такими издевательствами никто из нас ни до какой войны не доживёт!
А Садиков своё гнёт:
- Вот, в этом разрезе и будем продолжать боевую учёбу. С физподготовкой вы немножко подтянулись. Но этого недостаточно, будем и дальше добирать. Между другими упражнениями. Или в личное время. А следующий этап... Если кто-то вам скажет, что убить живое существо также просто, как козявку из ноздри вытащить - он или дурак или трепло. (Садистов и извращенцев я в расчёт не беру, их среди вас, слава Богу, нет). Не исключено, что вы будете участвовать в реальных боевых действиях, и убивать вам придётся не тараканов и не лягушек, а людей. Причем, убивать не задумываясь, немедленно, как только враг, реально действующий против вас или потенциальный, попадёт в поле зрения и в зону досягаемости оружия. Иначе он сам убьёт вас или наведёт тех, кто постарается вас ликвидировать. А человека убить, ещё раз повторяю, это не комара прихлопнуть. Усвоили? Тогда ставлю задачу: всем в поиск и каждой группе привести живую собаку. Время выполнения задачи - до обеда. Задача ясна? Смирно! Вольно! Разойдись!
Привели мы собак. В тот день по одной на группу, позже по нескольку, а в итоге, чуть ни на каждого разведчика вышло по собаке.
После обеда построились для тренировок. Манекен, в форму "вероятного противника" одетый, на землю уложили. Садиков выбрал из приведённых самую крупную собаку, здоровенного кобеля, и голыми руками убил его. Тут же, у собаки ещё конвульсии не улеглись, перерезал ей горло, кровь в каску слил; брюхо вспорол, внутренности выпустил. Манекену надрез на "животе" сделал, и собачьи внутренности туда затолкал. Труп собачий на куски разрезал и под обмундирование манекена рассовал. Из каски кровью его полил, неторопясь, чтобы кровь не на землю стекала, а лучше впиталась. И нам дал команду: "Кругом!". Растолкал по карманам манекена, за пазуху и во все возможные места, документы, оружие, и всё то, что только может быть у противника. Опять команда: "Кругом! " По двое вызывал из строя на обыск 'вражеского трупа'. Невеликое то было удовольствие, некоторых даже стошнило.
А через несколько дней опять обыск "трупа". Но теперь уже смердящего, с разлагающимся собачьим мясом и шевелящимися в нём червями. Это испытание, без рвоты, уже никто не выдержал. Но постепенно, по мере тренировок, привыкли мы и к этой мерзости.
На остальных собаках учились снимать часовых. Если удавку отрабатывали, или удар ножом в область шеи, тогда собаку в манекене повыше закрепляли, чтобы собачья шея на месте шеи манекена находилась; а если удар в почки, печень или селезёнку, тогда так, чтобы собачьи печень, почки или селезёнка на соответствующих местах были.
Потом за кошек принялись: тут уже не удары отрабатывали, а психологический барьер, внутреннее сопротивление против убийства, преодолевали.
Скоро в округе, в радиусе, наверное, пятидесяти километров ни одной бесхозной собаки, ни одной бездомной кошки не осталось.
А как нелегко убить живое существо! Тем более, ни в чём перед тобой неповинное. По ночам: Тогда, конечно, ни за что бы не признался, а сейчас уже время прошло: По ночам, случалось, под одеялом плакал: Молился, прощения у Господа за загубленных собачек и кошечек вымаливал. Ведь многие из животов, особенно кошечки, ой какие красивые да ласковые были. Помогало, легче на душе становилось. Да только не часты и не долги те минуты покаяния были: за день так выматывались, что голова ещё подушки не коснулась, и ноги на кровать затащить не успел, а уже храпишь во все завёртки и задвижки.
Офицеры - и командование, и сослуживцы - на действия Садикова смотрели как на чудачества: контуженый, мол, что с него брать. А мы его, после собачек и кошечек, иначе как Садистом и не звали. За глаза, разумеется.
...Ночевали и в лесу, и в открытом поле. По несколько дней на 'подножном' корме жили. Ели и траву, и живность всякую, и рыбу, - всё, что в лесу поймать или из воды вытащить исхитрялись. Приучились есть и лягушек, и улиток, и змей, и муравьёв, и кузнечиков, и гусениц. Можно сказать, ели всё, что растёт и шевелится и яда в себе не содержит. Со временем не только съедобность этих продуктов приняли, но, когда привыкли, и вкус в них почувствовали. Жареные на костре гусеницы и личинки очень даже вкусными и питательными оказались. А к кошачьему мясу и к собачатине, он нас ещё раньше приобщил.
Сутками неподвижно лежали под дождём, днями под палящим солнцем, а по ночам от холода тряслись. Крови своей не жалея, тьмущи комаров кормили - тут и выдержку при встрече с противником отрабатывали: кто первым начнёт движение, тот первым и умрёт; и слух тренировали: в темноте по звукам определяли состав группы противника, её вооружение и снаряжение. Учились на ощупь определять предметы в вещмешках и тюках. Вслепую, в темноте или с завязанными, глазами передвигаться - шагом, бегом, ползком; заряжать и разряжать оружие, метать гранаты, действовать ножом, штыком, прикладом.
Стреляли из любого положения: стоя, лёжа, с колена, в прыжке, в перекате, даже вниз головой повиснув. И на звук в темноте или с завязанными глазами. Из калаша, из СВД, пистолета, пулемёта, огнемёта, гранатомёта. Даже из арбалета. Не думал до того, что это такое серьёзное оружие. Хороший боевой арбалет на дистанции до 100 метров бьёт кучнее и точнее многих систем пистолетов и автоматов. И поражающая способность не маленькая: убойная дальность до 150 метров. Легких ранений от арбалета не бывает: человек либо гибнет, либо, из-за неизвлекаемых наконечников, получает тяжелое ранение. Наши бронежилеты, со стальными или керамическими пластинами, ему, конечно, не взять. Но кевларовые прошивает: в отличие от пули наконечник очень острый и стрела не рвёт, а раздвигает волокна кевлара.
Качание маятника, македонская стрельба, - правда, только основы; кто хотел - самостоятельно дорабатывал. А вот рукопашный и штыковой бой - это как зарядка, каждый день.
:А он нас опять в поиск по окрестностям. Собачки и кошечки перевелись, так, на этот раз, приказал коровьи лепёшки собирать и обязательно свежие. Наляпал коровяка по всему полю - препятствия и мины обозначил - и нас на штурм, через поле по-пластунски. Так учились препятствия да мины обходить. В первый день все в коровьем навозе перемазались. Вечером все в столовую, а мы форму стирать. Доедали потом холодные остатки. А у него и на это ответ готов:
- Еда бойцу даётся не для удовольствия, а для восполнения затраченной энергии и поддержания сил. Кто не понял - выйти из строя.
Ага, жди, все так и побежали! Дураков ищи в другой роте.
И во второй день не лучше. И в третий. Разозлились, что называется, до белого каления. Шипели по углам:
- Вот бы в настоящий бой! На много и не надо, только в заварушке две свинцовые пломбы Садисту поставить. Одну в позвоночник, другую в затылок. И, после этого, можно войну прекращать.
Но потом всё меньше и меньше перепачканных в коровяке оставалось, уже со всеми вместе ужинали.
И как-то заходим мы в столовую, а там штурмовая рота ужинала. И кто-то из них поддеть нас решил:
- Фу, опять хлевом запахло!
И другой заржал:
- Скотобоза пожаловала.
И остальные подхихикнули.
Мы в их сторону - ни ухом, ни бровью. Приучил Садиков к выдержке. А ночью, перед рассветом, поднялись, скрытно выдвинулись к казарме штурмовой роты. Нейтрализовали дневального. И всю роту, прямо в койках, быстро и без шума обездвижили. Отвели душу. Уж если не за все издевательства Садиста отыгрались, то пар подвыпустили.
На развод штурмовики ещё кое-как выползли, а по подъёму встать и на физзарядку выйти ни один из них не смог. На разводе подошёл к ним комбат, набычился:
- Рота, равняйсь! Рота, смирно! За успехи в боевой и физической подготовке награждаю всех ценными подарками. Старшина роты!
- Я!
- Выдать каждому женские панталоны. И обязательно с кружевами. А дежурному по роте и дневальному - ещё и лифчики розовые, когда с гауптвахты вернутся. - И опять к личному составу роты. - Надеюсь, вы понимаете: если бы это был реальный противник, все вы поехали бы домой в "консервах". - Потом в нашу сторону повернулся. - Садиков! А Вы своих полоумных отморозков уймите, иначе они мне весь личный состав батальона из строя выведут.
- Так точно!
- Что: так точно?
- Выведут. Потому что полоумные и отморозки. И лучше их не трогать.
- Какой поп, такой и приход, - махнул рукой в его сторону комбат, на командира штурмовой роты недовольно зыркнул:
- Развёл тут... Не штурмовая рота, а пансион для кисейных барышень...
И к штабу пошёл.
На построении роты Садиков прошёл вдоль строя, и даже какое-то подобие улыбки на лице проявилось.
- Щенки! - Мы и плечи расправили, и животы подтянули: это уже кое-что, это уже не мокрые курицы. Да только рано расслабились. - Щенки это не вы, вы как были, так и есть - мокрые курицы. Рано о себе возомнили.
И опять в поиск, на этот раз за пластиковыми банками и бутылками. И что он на этот раз придумал...
Тренировки по разминированию. А сапёрам приказал рядом с минами те банки да пластиковые стаканы, из бутылок нарезанные, замаскировать и под них взрыватели положить, с минными их согласовав. Как ошибся кто на разминировании, так стакан или банку взрывателем наверх выбивает. А они не пустые, в них тот же коровяк, пожиже разведённый. И брызги не только на одежду, а куда попадут, туда и попадут.
От злости пару раз отбуцкали мы сапёров, а потом и сами поняли: они-то причём? Им Садист приказывает, а мы грамотно разминировать не можем. Аккуратнее надо работать. Иначе, как в поговорке: одна нога здесь, другая там. Впрочем, сапёры эту поговорку очень не любят. Да оно и понятно...

Продолжение