- После демобилизации пошёл я на исповедь. Отец Никита, совсем уже немощный стал - и возраст, и болезни сказались, - не служил. Исповедовал молодой священник. И когда я испросил наложить на меня епитимью за убийства на войне, ответил: он не мой духовник и такие вопросы решать не вправе. И что подобие облачения носил, у него затруднение возникло: не вижу греха, говорит, нечего отпускать. Носил ты, даже не носил, а иногда надевал, не облачение, а мирскую одежду; молитвы, литию, крещение и иное что совершал, - только то, что благословлено совершать мирянам.
- Но они-то меня за священника воспринимали.
- Значит, была у них такая потребность. Ты их обманывал, выдавал себя за священника?
- Упаси Господь! Нет, конечно.
- Тогда не вижу я здесь твоего греха, - пожал плечами. - Ну ладно, чтоб не быть тебе в смущении по этому поводу, спрошу у благочинного, и через неделю подойди ко мне, ответ скажу.
Так и поступил, как пообещал, через неделю ответ сказал: не откладывая, к благочинному на исповедь.
Благочинный, протоиерей Виктор, настоятель Михаило-Архангельского собора, за убийства на войне епитимью наложил: в течение года во все будни покаянный канон читать, а в воскресный день - акафист иконе Божией Матери 'Умягчение злых сердец', да каждый будень по сорока земных поклонов класть, а в воскресный - поясных; а в молитву, за убиенных мною, - раз они иной веры и в церкви за них помолиться невозможно, - птиц кормить.
Год, пока под епитимьёй находился, сторожем да дворником был при соборе. Каждую неделю к отцу Виктору на исповедь ходил. А к причастию он меня только на четвёртом месяце допустил: нет, говорит, не прочувствовал ты ещё совершённого, не кающийся христианин в тебе говорит, а спецназовец, у которого душман на мушке.
И действительно, война не вдруг меня отпустила... Выйдешь на улицу попозже вечером или ночью, и беспокойство охватывает: один, без оружия. На каждый хлопок, на каждый резкий звук хочется отпрыгнуть за укрытие, уйти с предполагаемой линии огня, залечь и сориентироваться. А если появится какой-то силуэт, - так и воспринимаешь: не человек, а силуэт - сразу напрягаешься и просчитываешь возможное столкновение. Если же группа навстречу, не только мозг, но все чувства в одном направлении начинают работать: насколько они опасны при нападении, кого из них следует нейтрализовать первым, в какой последовательности остальных. Намечаешь пути отхода, если у них появится подкрепление, отмечаешь движения, жесты, положение рук: есть ли у них оружие и если есть, то какое и где; и как быстро смогут его применить...
А мимо проходят обычные люди.
А однажды: Через неделю, наверно, как домой вернулся, на рыбалку поехали. Разомлел я, задремал, вдруг чувствую - машину затрясло. Глаза открываю - по обочине едем, грузовик обгоняем. Я кулаком на Сергея Злобина, он за рулём сидел, замахнулся, да как заору:
- Кардан, сучий потрох! Колею держи!(25)
Он глаза на меня вытаращил:
- Что с тобой, Вова?
Что, что... Всё то же: война со мной.
- Приснилось, - отвечаю.
А сны, раз речь о них зашла... Воевал почти каждую ночь. И кошмар один и тот же преследовал: упал я в узкую расщелину между камнями, а сверху на эту расщелину плоский камень сполз. Придавить не придавил, но прижал. И духи идут в мою сторону. Всё ближе, ближе, ближе, вот-вот заметят. А мне от камня не освободиться, слишком тяжёлый и, из-за него, ни до автомата, ни до гранат, ни до ножа не дотянуться - полнейшая беспомощность. А духи, вот, уже рядом, поворачиваются ко мне, сейчас увидят... А мне жутко: больше всего - из-за беспомощности и безысходности. И на этом месте всегда просыпался...

Подумалось мне: быть может кошмар этот приходил к отцу Владимиру в воздаяние за тех 'мирных', которых им приходилось ликвидировать во время разведопераций? 'Мирные', наверное, тоже умирали с чувством беспомощности и безысходности.
Однако ж, уточнять не станешь...
- Но, видно за молитвы... И в храме отцами и братией о прощении грехов моих возносимые; и тех прихожан и знакомых, кого я просил молиться обо мне грешном, - сократил Господь мне это тяжкое бремя, быстрее, чем других воевавших в Афганистане, избавил от наваждения. Некоторые из них, я знаю, годами маялись, а иные, не выдержав, спивались или в психиатрические лечебницы попадали и даже руки на себя накладывали. Войну они не любили, - да какой же нормальный человек станет её любить, - старались забыть, очиститься. Но отвязаться не могли - возвращалась она и в память, и в сердце когда хотела, как хотела. И всегда без жалости.
И ещё немаловажный момент: у меня, в отличие от них, не было неуверенности в завтрашнем дне. Неуверенность, обида, разочарование и даже гнев - были у тех, кто ожидал, нет, не почестей великих и даже не благодарности, а хотя бы признательности и уважения от правительства и от общества. Ожидал по праву, а получал, как плевок, как оплеуху, ставшую классикой чиновничью фразу: 'Я тебя в Афганистан не посылал'. У меня, конечно же, по сравнению с ними было лучшее положение: из Церкви я ушёл на службу и на войну, и после службы и войны в Церковь возвратился. И в Церкви от меня не только не отмахнулись и не отвернулись, но напротив, поддерживали и соборно молились о моём духовном здравии и о прощении моих грехов...
Да... Война души человеческие много калечит. - Помотал головой. - Господи, прости нас грешных, научи нас человеколюбию и миротворению.
Отец Владимир перекрестился и замолчал.

Военная служба закаляет, делает из мальчиков мужчин, это я и из своего опыта могу вывести, и по рассказам других служивших. А война, как выразился отец Владимир, души человеческие калечит. Впрочем, не только от него я это слышал. Наверное поэтому так охотно вспоминаются годы службы. И так не любят говорить о войне воевавшие, даже многие годы спустя. Война всех ранит. И даже у тех, у кого заживают раны, - рубцы и шрамы остаются, видимо, до последнего их дня.
- Прости, батюшка, разбередил тебе душу.
- Нет, всё в порядке. Выговориться, выплеснуть накопившееся, время от времени, только на пользу, - отец Владимир положил свою ладонь на мою и тихонько придавил к столу: жестом подтвердил сказанное. - А прочувствовал я... - поднял на меня глаза, улыбнулся, - и не догадаешься с чьей помощью...
- Не догадаюсь, - согласился я.
- Садиков помог, - отец Владимир опять улыбнулся и руками развёл: вот как бывает. - Слова его всплыли, и не в памяти даже, а в сердце: 'Кто вас туда гонит?! Что вы там забыли?'
Месяца через три как в Афган прибыли, большинству из нас стало понятно, что нам совсем непонятно: что это за война, и что мы на ней делаем. Декаданс какой-то, - война ради войны. И выявилась одна наиглавнейшая задача: выжить. А чтобы выжить самому, надо убить врага. Не убьёшь врага, - враг убьёт и тебя, и твоего товарища. Это закон войны. Но на ту войну меня никто не гнал, не по приказу я убивать поехал, а добровольно.
- Батюшка, а, положа руку на сердце: смог бы ты отказаться и не поехать?
- Нет, - твёрдо и уверенно ответил отец Владимир. - Не смог бы. Вся рота, все мои товарищи уезжали. Как же я останусь?
- Ну, так...
Предложил я оправдание. Но отец Владимир его не принял.
- Всё равно: не посылали, я сам сделал выбор.
И я не стал больше его искушать.
- А после того, как Садиковские слова и добровольчество своё вспомнил, что-то в моём сознании стало поворачиваться: в 'духе' уже не только врага и цель подлежавшую уничтожению стал видеть, но живого человека, у которого есть мать и отец, возможно жена и дети; и боль он чувствовал точно так же как я, и радоваться, и жить хотел, наверно, не меньше моего. И душа у него, как и у меня - от Бога. Нет, облегчения это осознание не принесло, скорее наоборот: печаль о загубленной жизни стала тяготить. Но через исповедь, через покаяние отпадала эта тягость. Сначала мелкими крупицами, а потом всё заметнее, словно отмывалась душа от осквернения.
И ещё, что мне душевных сил и уверенности придавало: не прошлым жить, но стремиться в будущее - это примеры из святоотеческих житий. Апостол Петр, отрекшийся от Христа, апостол Павел, поначалу бывший жестоким гонителем христиан; Мария Магдалина, Мария Египетская. Все они, на какое-то время, оказались в плену, - кто человеческой слабости, кто заблуждений, кто греха. Но в искреннем стремлении к Богу и через покаяние очистились от скверны. И мне, своим примером, путь очищения указывали:
По окончании епитимьи отец благочинный благословил в храме прислуживать. Два года алтарником был, два года псаломщиком да год без месяца - диаконом... Дивны дела Твои, Господи! - Отец Владимир улыбнулся, осенил себя крестным знамением. - Диаконил я, и зашёл к нам в храм бывший мой соратник по Афганистану, Ваня Мешков, тот который спрашивал носит поп штаны или нет; увидел меня, вызвал после службы из алтаря. Только успели поздороваться и обняться, он толком о себе не рассказал, и у меня почти ни о чём не спросил, хотя с Афгана раза два, не больше, виделись. Подзывает своих, с кем пришёл, и говорит:
- Вот Господь нам и батюшку, в тот же день, послал. - А у самого рот от уха до уха, и уши от радости на макушку залезли. И мне поясняет. - Были мы сегодня у Правящего архиерея. Целая депутация от нашей общины к владыке на поклон пришла: священника на приход просили. А владыка отвечает: некого пока ставить, нет свободных священников. Если найдёте достойного человека, то приходите, рассмотрим вопрос о возведении в сан. Так что хватит тебе барствовать да на городских булках отъедаться.
- Вроде, не особо барствую...
- Это батюшка из соседнего с нашим села любит так говорить: дьяконство барство, а поповство холопство. Так что, пора из бар в холопы. Поедем к нам на село, церковь восстанавливать. Настоятелем у нас будешь.
- Какой же из меня священник? И тем более - настоятель?
- Забыл, что тебе в Афгане обещали, если от церковной службы отлынивать будешь? Сейчас напомню. И 'баклушку' выдам, вот только облачение снимешь, да из храма выйдем.
Глаза у него смеются, но чувствую: разговор ведёт серьёзный.

Помолчал отец Владимир, улыбнулся.
- А ведь и прадеда моего, иерея Димитрия, в селе, куда купили... старики... того... поучили малость. Он незадолго до смерти внуку своему, дяде Игнатию, родному брату тёти Дарьи и тёти Степаниды, про то рассказывал. Жилья-то ему сразу не построили. А матушку-попадью свою с малым дитём-грудничком, - куда ж её в зиму по чужим углам мыкаться повезёшь, - оставил на время у родителей. А молодой ещё прадед был, кровь играет, плоть своего требует. Зиму да Великий пост кое-как перетерпел, а по весне не мог уже с плотью справляться. А матушка далеко, а вдовушки весёлые, игривые да податливые тут, рядом. Ну и согрешил. И, видно, не один раз. Зазвали его старики под каким-то предлогом в ригу, разостлали там тулуп на полу, на тулуп прадеда уложили, рубаху задрали да розгами немножко, так, для виду только, постегали. А, отстегавши, в ножки поклонились:
- Ты уж прости нас, отец Митрий, за дерзость нашу. Но не на баловство ты сюда зван, а Богу на служение и нашим душам во спасение. Так что не серчай. И нас прости, - наша вина в твоём грехе есть, надо было нам понять и возраст твой и организьм молодой. Знать не зря говорят: 'Согрешают попы за наши грехи, и Бог их грехами нас карает'. Но это дело мы упустили, мы и поправим.
Выделили ему пол-избы с посудой, столом да кроватью и подводу за матушкой снарядили. А за лето дом новый поставили.
А с моим случаем... Порешили положиться на волю Божию: отслужили молебен и в ближайший приёмный день к правящему архиерею отправились.
Благословил владыка, а через неделю рукоположил.
Так меня в третий раз на церковное служение выбрали. Первый раз, когда от родни алтарником направили. В другой раз братишки на войне в 'батьки`' затребовали. А третий, вот, сюда, в настоятели. Так что получаюсь я - трижды выборный.
Дивны дела Твои, Господи, и велика милость Твоя к нам, грешным!
Отец Владимир медленно перекрестился, смиренно и ласково улыбнулся, и быстро как-то отрешился от застолья и разговора нашего, лицо его просветлело, и видно было: душой и мыслями своими ушёл он в некую, недоступную мне, высоту.

2003/2004 г.,
в Рождественский пост.

Значение слов армейского жаргона