Военные песни, армейские песни, песни под гитару.

Рассказать, говоришь? А что? Водка у нас есть, закусь тоже. Значит как раз, для долгого разговора. Нет, не обязательно пить. Только я с тобой по трезвому об этом разговаривать не буду, понял? Так что давай поговорим, потом песни попоем, если захочется, после разговора-то. Наливай, что ли, чего на пузырь глазеть. Или ты как в том анекдоте: Разговаривают двое. Один другому говорит:
- Водки хочешь?
- Не-а.
- А будешь?
- Ага.
Вот и нормуль. Водка хорошая, как называется-то? О, "Маруся". Название какое... русское. Теперь и слушай, по-книжному начну.

Дым, перемешанный с пылью, извивался змейкой в лучах жаркого кандагарского солнца, просачивающегося через трещины в глинобитной стене полуразрушенного дома. В левом дальнем углу самой просторной комнатушки на ободранном старом коврике сидела совсем маленькая девочка, неопределенного, как и все восточное, возраста. Она плакала, при этом, заикаясь и всхлипывая, причитала что-то на своем языке. Худенькой ручкой, торчащей из грязной заношенной рубашонки, она вытирала текущие из больших черных глаз-косточек слезы, размазывая их по своему лицу вместе с дымом и пылью. Этот дым и пыль появились сразу за внезапным, оглушительным грохотом. Тогда показалось, будто с неба падали на землю огромные глиняные кувшины с огненными углями, как в той старинной легенде, которую мама рассказывала вчера ей и соседской девочке, когда пекла хлеб. Слезинки виноградинками все-таки стекали по щекам и падали вниз, прямо на лежащую рядом достаточно молодую, но некрасивую женщину. Это была ее мать, мама, матушка, как сказали бы у нас на Руси.
Женщина лежала неподвижно, на спине, в совершенно неестественной позе, чуть вывернувшись вправо относительно оси тела, с вытянутыми вверх-вперед руками, тянущимися к девочке, словно женщина хотела прижать к себе дочь, обнять, спрятать от этой внезапной угрозы с неба.
Руки эти были тонкие, непропорционально длинные, и вытянуты были как-то отчаянно, да, именно отчаянно, будто стремились продлить еще свою длину. Женщина была мертва, и девочка, наверное, это ощущала, не в силах осознать умом смерть, да и не умея еще это делать. В бессилии что-либо изменить, она сидела рядышком и просто плакала, перебирая крошечными пальчиками край одежды матери. Она плакала уже не от испуга, уже не от страха и ужаса этих разрывов, а от безысходности и обреченности. В этот солнечный день так внезапно оборвалась единственная ниточка, связывающая ее с миром, оборвалась эта некая пуповина, связывающая ее с матерью, лежащей теперь рядом недвижимой. Такой я увидел эту девочку, когда зашел в это помещение. Мы работали с Андрюхой, ты его не знаешь, парой в составе группы, и зашли в дом со стороны скотного двора, аккуратно перемещаясь, проверяя все незатейливое строение на наличие "духов". Все было "чисто" и вот, двигаясь вдоль правой стены, с неудобной руки держа автомат, я и попал в относительно просторное помещение-комнатушку с пробитой и проваленной крышей. Щурясь от пыли, летающей вокруг, я и увидел этого ребеночка. Подошел к ней вплотную. Она совсем не испугалась моего появления и грозного вида, вида чужестранца, сосредоточенного человека с оружием, готового незамедлительно применить это оружие в случае необходимости. Она плакала и смотрела на меня, практически безотрывно, я это чувствовал. И вот, в какой-то момент мы все же встретились глазами. Почему мы, люди, всегда стараемся заглянуть в глаза друг другу при встрече? Что мы там хотим увидеть? Вот и сейчас мы с тобой в глаза глядим друг другу... Похолодело все внутри у меня от этого взгляда. Я только в ту минуту отчетливо разглядел ее лицо. Ты видел когда-нибудь старого ребенка, брат? Бред? Бред!
Лицо этой девочки было покрыто глубокими морщинами, особенно вокруг глаз, этих большущих черных глаз. А пыль, осевшая на ее волосах и сделавшая их седыми, довершала этот абсурд. Я тогда просто ужаснулся увиденному. Не забуду никогда, глаза эти ее... Слезы так и катились из них и падали прямо на полуоткрытые застывшие глаза ее матери, стекая после, по щекам мертвой женщины, будто и она плакала. Я опустил автомат и попеременно смотрел то на ребенка, то на ее мертвую мать, замечая, как в замедленной съемке, падающие от глаз к глазам слезинки. В этот момент у меня тоже что-то оборвалось, как у этой девочки, что-то связывающее меня с этим миром, с этой жизнью, своего рода тоже пуповина. Сзади подошел Андрюха, чуть толкнул меня плечом, мол, пошли, а потом, вдруг замер, встретившись глазами с девочкой, сказав только
на вдохе: - Бляяя...
В тот момент весь мир, весь Афган стал для меня размером с это помещение, в стране, в кишлаке, в доме этих неведомых мне людей, к которым я пришел с оружием в руках и принес смерть. Наверное, девочка так и будет представлять смерть - в моем облике и с моим лицом, потому, как я первый человек, которого она увидела после того, как погибла мать. Глубокие внутренние психологические ассоциации, основанные на переживаниях, особенно детские, это - на всю жизнь. Я тоже с тех пор знаю, как выглядит война, моя война. У нее лицо этой девочки, старое, морщинистое детское лицо. Налей, старик, не будем руку менять...
Мысли застучали у меня в голове, начали рвать меня на куски:
- Что я наделал, мама, мамочка, что я натворил?! - кричал я внутри, как-будто это именно я сейчас отнял жизнь у одного человека и изменил жизнь другого. Молча мы с Андреем шагнули из дома через пролом в стене, инстинктивно, так безопаснее. С этого момента меня больше не было, я умер, тот, который был раньше, до того, как я зашел в этот дом. Теперь я стал другим, в очередной раз... Первый раз меня не стало, когда я ощутил, да, именно ощутил смерть моих товарищей, погибших в сбитом и упавшем вертолете тогда, 21 апреля. Тогда меня не стало первый раз. Теперь - второй... Третий раз меня не станет, когда погибнет Андрюха, спустя несколько месяцев. Потом будут следующие... Но это еще в будущем, а тогда.. Тогда я чувствовал, что умер и еще боль. И боль-то какая сильная... Больно так умирать, Господи, лучше уж миной на куски.
Живи, сука, - говорил я себе тогда, - живи, урод, ты ведь так торопился сюда, боялся, что без тебя все закончится, война, помнишь, тварь, как ты переживал в учебке, что вывод пройдет? Помнишь? Вспомни, скотина, смотри, запомни и живи теперь.
Перед выходом из дома через пролом я обернулся, посмотрел на девочку, в ее глаза и, наверное, сказал: "Прости". Я не уверен, но мне кажется, что сказал. А она еще сильнее завсхлипывала, а потом, зарычав, стала грызть какой-то валяющийся рядом обломок стены. ЖИВИ И ПОМНИ! И я ничего не забыл! Ни изуродованных "духами" тел ребят, ни молчащей скорби матерей, ни вой и крик тети Светы, Сашкиной матери, ни бездушных глаз чинуш, ни бойца, закрывшего собой командира (Вечная Память тебе, Зураб), ни Димку, который будучи в отпуске уже рванул в Беслан, ни жару, ни холод, ни боль, ни лицо моей войны. Не забыл я и те, ее глаза, которые мне довелось увидеть опять, но спустя много лет, на другой войне, на другой земле. Только я был все так же сосредоточенным, с оружием в руках, готовым применить это оружие при первой необходимости...

Дальше как? Сейчас третий выпьем, а потом будет и дальше.

Прошло тринадцать лет. Совсем другая страна, другой я, другие мы все. Только вот война - опять. Лишь четыре года из этих моих тринадцати, прошедших с того июльского дня, прошли в мире. Привык? Наверное. К войне, как и к миру, впрочем, надо уметь привыкнуть. А, может, к миру и труднее привыкнуть...
Командировка вообще выдалась нелегкой. Очень много было работы, да со здоровьем как-то не получалось оклематься до конца. Той ночью наша группа выдвинулась в один аул, на отработку оперативно-агентурной информации о нахождении в одном из домов этого аула известного бандита. Ночь была теплая и темная. Работали в местах "истоптанных", а это тяжелее, поскольку была большая вероятность налететь на свои же мины и растяжки, оставленные каким-либо армейским или МВДэшным подразделением. Гадили везде, кто как мог и, что главное, редко сообщали о своих "подарках". Поэтому и сложнее было в таких местах работать. Двигались максимально скрытно, лишь непосредственно у точки - "закатились" из леса в аул. Продвигались по южной окраине и в какой-то момент вдруг со второго этажа большого дома, находящегося слева от нас, и за счет местности - выше, по нам был открыт пулеметный огонь, а через секунд десять - к нему добавилась автоматная стрельба двух стволов. На работу пошли без обеспечения, характер операции был таков. Поняв, что огонь был открыт по нам не на поражение, а предупредительный и отвлекающий, решили по плану блокировать. Значит, и вправду тут красавец - наша цель, информация агента точная. Я с Андрюхой (опять Андрюха, как и тогда в Афгане - мистика) стал уходить чуть ниже, чтобы обойти интересующий дом слева и перекрыть единственный возможный путь отхода через примыкающий соседний сад. Местность изучили добре. Тут уже работали пару лет назад да и накануне хорошо и тщательно провели рекогносцировку. Обогнув высокий забор, мы остановились в метре от угла и готовились с товарищем пересечь дорогу меж домами, как вдруг, прямо передо мной, метрах в двух, скользнула тень из-за угла забора. Короткая "двойка" без раздумий: "та-та", тень упала почти на середине дороги. Андрей остался на углу, "сторожил спину", а я, подбежав к лежащему телу, перевернул его и в появившейся на какой-то миг из-за облаков луне я увидел, что это тело - девочка лет десяти-одиннадцати, трудно более точно определить на Кавказе возраст, как и на Востоке. Я подтащил ее к основанию забора на обратной, нужной нам, стороне дороги и подал сигнал товарищу на ее форсирование, прикрывая его передвижение. На какой-то момент мне показалось, что в лице этой девочки какие-то до боли знакомые мне черты, хоть я его и мельком-то увидел. Перевернув тело, я поглядел на нее еще раз и просто обомлел. На меня смотрело морщинистое лицо той самой пуштунской девочки, с поправкой на возраст, смотрело теми же самыми глазами, только уже угасшими. "Чертовщина, не может быть", - подумал я, аккуратно положив ее на спину вдоль забора, после чего мы продолжили движение. Секунд пять моего контакта с ней, секунд пять я ее видел, а мне казалось потом, что я видел ее все 13 лет. На какой-то момент все это удалилось, спряталось в какие-то душевные закрома, пока шла работа. Уже возвращаясь на "базу", вдруг этот эпизод всплыл из этих закромов, я явно вспомнил ее лицо, ее глаза, это - точно та девочка из кишлака. У меня даже похолодело внутри все, а спина покрылась испариной. На какой-то момент, может, день, эта аналогия полностью меня накрыла. А потом, когда я в очередной раз перебирал в памяти тот июльский день тринадцатилетней давности, меня обжог как молния голос, откуда-то изнутри: "Tы убил ребенка, ты застрелил девчонку, она ведь чья-то дочь, она ведь совсем еще ребенок, почему ты не попытался окликнуть ее, а сразу выстрелил...", - и все такое. Этот голос стал усиливаться, звучал внутри все громче и громче, пока окончательно не стал всепоглощающим. Я начал задавать себе вопросы, пытаясь ответами на них подавить его. Что она делала на улице в два часа ночи? Кто ее выпустил из дома и зачем в столь поздний час? Наверняка она была послана предупредить кого-то, потому как, уверяю вас, чеченские дети по ночам не разгуливают, особенно при звуках стрельбы. У меня ведь совсем не было времени оценить ситуацию и идентифицировать цель, - оправдывал я себя, а девочка, так она была посыльным моего врага, значит, тоже враг. Какой враг? ты что, офицер, тебе ребенок - враг? Что ты говоришь? Вот в этой борьбе с собой прошло около недели. Временами я хватался за голову, вспоминая лицо девчушки этой и так же, как и тринадцать лет назад внутренне причитал: "Мама, что же я наделал! Что же я натворил? прости меня, мама...". Ни один довод разума не смог пересилить самообвинение, ни один. Не вязалось и не вяжется у меня: ребенок и - война, жизнь и - смерть, это - крайние противоположности. Я вспомнил "Братьев Карамазовых" Достоевского: "Стоит ли хоть одна самая величайшая идея детской слезинки? - нет, не стоит". Не стоит, брат! Согласен ты? Да и не важно. Я знаю, что не стоит. Теперь, вот теперь я опять ощутил смерть, смерть через боль, и меня снова не стало, не стало таким, каким я был до этого дня. Я умер. В который раз. Скоро командировка закончилась и я вернулся домой. Поняв, что схожу с ума, мне удалось выпросить двухнедельный отпуск. Консультации с ведомственными психологами, задушевные разговоры за стаканом и без с друзьями никакого облегчения не принесли. Это был самый настоящий надлом с надрывом. Как-то, возвращаясь после такой встречи, я оказался в одном из районов города рядом с небольшой церквушкой. Я хорошо знал этот Храм, раньше частенько посещал церковные службы в нем и всегда перед командировкой приезжал взять благословение у священника. Увидев Храм, я вдруг вспомнил, что по возвращению из командировки не заходил туда, как обычно я это делал раньше, когда заказывал благодарственный молебен Богу за то, что он сохранил и меня, и моих товарищей. А также подавал записочки за здравие и упокой ушедших сродников и друзей. В этом Храме священником был мой однокашник по училищу, Божьим Промыслом, и чудодейственным образом ставший клириком и оказавшийся в этом приходе. Ноги сами понесли меня туда. Обнявшись с о.Дмитрием и по духовному, и по нашему, я поведал ему в исповеди всю свою беду. Батюшка принял у меня исповедь, потом, чуть подумав, сказал:
- Значит так. У тебя время есть свободное, сколько?
Я говорю:
- Две недели абсолютно свободен, а теперь, может, и на всю жизнь, не знаю, как будет все.
- Сделаем вот что. Сейчас настоятель приедет, я испрошу у него благословение, поживешь при Храме это время, в Алтаре поприслуживаешь, язык, чай, не забыл еще церковно-славянский, молитвы читать не разучился?
- Да помню все, Дим, все помню, живу и помню все, ничего не забыл!
Глядя на его укоряющий вид, поправился:
- Извини, конечно, не Дима - отец Димитрий, не привыкну никак, прости.
- Ничего, ничего, Бог поможет, все будет хорошо.
И действительно, по прошествии двух недель моего нахождения в Храме, отпустило, отошло. Видно отогнал Архангел Михаил этого беса, демона войны, который грыз мое сердце и душу, который высасывал мой мозг и высушивал тело. Может быть, я расскажу тебе как-нибудь об этом времени, которое я провел в Церкви, не обошлось там и без смешных казусов, может быть, расскажу, потом. А, может, и сегодня, если водки хватит. После окончания отпуска я - возрожденный, и опять уже другой, не тот уже человек, тот умер - вернулся на службу. Сейчас, по истечении уже достаточного времени (хотя достаточного ли?) мне не являются навязчивыми образами ни та девочка из афганского кишлака, ни другая из чеченского аула. Но я живу и помню, как тогда и говорил себе - помню все. И до конца своих дней я буду каяться и перед Богом в душе, и перед неизвестными мне родителями убитого мной ребенка. Приглашение на казнь прям, бля.. получается. Кто-то может сказать, что нам не в чем каяться, мы выполняли свой долг, выбрали такую профессию. Тебе тоже так говорили? Оно конечно и так, если б не одно обстоятельство, на мой взгляд - очень важное. Ты налей пока, братишка, ща, сформулирую. Дюже у нас с тобой разговор умный получается, как раз, под нее, под "Марусю". Да водка так называется. Чего ты, забыл? В общем, брат, каждый человек - есть неотъемлемая часть мира, в котором он существует. На каждого из нас воздействует этот мир, и мы влияем на него своими поступками, действиями, как плохими - увеличивая зло в мире, так и хорошими - с обратным эффектом. Война - это материализованное зло глобального общественного размера, являющееся продуктом деятельности отдельных людей, то есть - нас. Оно формируется как некая энергетическая субстанция из нашего, "маленького", каждодневного зла, которое мы творим в своей жизни и, достигая какого-то размера, материализуется в форме войны, посредством решений конкретных людей, обрастая различными причинами и предлогами. И я уверен в том, что ответственность каждого человека за происходящее в мире, вокруг нас, имеет место быть. И лично я чувствую свою вину в этом, в том числе и свою долю в появлении войны. Лично. Но это - глубоко, не слушай меня, брат, выпили немало уже. Ты меня спросил, было ли что-то, чего я очень боялся тогда, в Афгане? Чего боялся... Налей еще, я скажу тебе. Еще находясь в учебке, мы слышали о том, что РгСпН на выходе, встретив бачу-пастушонка, якобы, случайно оказавшегося на пути движения группы, нейтрализовывали его - или связывали, или... ну, ты понял. "Духи" специально использовали этот прием для обнаружения группы разведчиков. Так вот я и боялся встретить такого пастушонка. Каждый выход практически. Понимаешь? Боялся потому, что знал, случись такая ситуация и, получив приказ на такую нейтрализацию, я выполню его. Понимаешь ты? - Выполню! Выполню! А как дальше жить с этим? А этому никто не учит, старик. Учат выживать, а жить - никто не учил, и не учит, и не будет учить! Ты это знай всегда! И сам учись. Сможешь научиться? - повезло. Не сможешь - сорвешься с тропы вниз. Не встретил я своего пастушонка, Слава Богу. Ни солдатом, ни командиром. Не встре-тил... По другому зацепило, вишь как...
И тебе, брат ты мой, пожелаю никогда своего пастушонка не встретить! Давай и выпьем крайнюю за это. НИКОГДА, понял?! И девочку тоже не встретить! Больше ничего не пожелаю тебе. Это только. Так вот.
Живу и - помню, как умею живу. А вот, как услышу слово "война", мне сразу представляется морщинистое лицо маленькой девочки с большими черными глазами и зрачками-косточками. Сразу передо мной встает. Кто сказал, что у войны не женское лицо, не помнишь? Ну, не суть. Прав он. Не женское. Поэтому, наверное, я и вижу его таким - состарившимся лицом ребенка. Такое лицо у моей войны. У твоей, брат, наверное, другое?
Вот... то-то и оно. А ты говоришь, по трезвому такие разговоры...Ладно, пойду я...

запомнить
Забыл пароль \| Регистрация

Логин:
Пароль: