Сегодня выгляжу я строго.
Ты говоришь: колючий взгляд.
Вчера у нас была тревога,
и до сих пор глаза не спят.

* * *

И кубатура, и метраж,
торшер на гнутых ножках.
А мне все видится блиндаж,
стол в две доски и плошка.
Дрожит накат над головой,
связист в углу хлопочет.
И знаешь только - ты живой,
еще живой, и точка.
Я не был в этом блиндаже -
родился поздновато.
Но знаю, я в тот день уже
был посвящен в солдаты.

Сестренка

А было ей пятнадцать, если честно.
Достала справку,
что шестнадцать лет,
и обижалась трогательно, если
затронут возрастной авторитет.
И звали ее дочкою солдаты,
а ей хотелось, чтобы "медсестра".
Сошлись в едином мнении палаты:
по возрасту ей в куклы бы играть.
Но в перевязочной,
где воздух пьян от крови,
работая ночами напролет,
она шептала раненым с любовью:
- Терпи, родной, сейчас пройдет, пройдет...
- И плакала, но только незаметно,
как никогда не выйдет у актрис.
Сестренкой можно звать ее:
на этом палаты все во мнении сошлись.

* * *

С надеждой женщины смотрели
на коменданта, словно он
при небольшом вокзальном деле
был властью бога наделен.
А за границею вокзала
на перекрестии путей
вдова солдатская стояла,
прижав к груди двоих детей.
...Росли мальчишки,
мать старела,
но, аккуратная всегда,
у железнодорожной стрелки
она встречает поезда.

Военруки

Значки училищ,
орденские планки,
полковничьи погоны,
седина.
Они на дзоты шли,
горели в танках,
друзей теряли -
в том не их вина.
Был День Победы,
и опять работа -
нелегкая,
подчас боям сродни.
Учения,
походы
и полеты,
и отпусков коротенькие дни.
Солдаты с восемнадцати -
навечно,
пока еще сердца
в груди стучат.
Срок службы ветеранов -
бесконечен,
иной судьбы
не признает солдат.
Армейская нелегкая дорога!..
Звонок,
урок закончился.
И вдруг -
объявлена учебная тревога,
и отдает приказы
военрук.

Пусть я родился поздно

Мне кажется,
что видел я когда-то
горящий Витебск -
родину свою,
прифронтовых госпиталей палаты
и беженцев голодную семью,
Я видел
исковерканною грудой
"тридцатьчетверку" моего отца.
Я видел.
как упал Матросов грудью
на ливень раскаленного свинца.
Я видел
точки бомб над головою -
десятки тысяч
тупорылых бомб.
Я видел,
как захлебывались боем
сырые галереи катакомб.
Я видел смерть
и жизнеутвержденье
суровых не по возрасту ребят.
Пусть я родился поздно,
тем не менее
я это вижу,
гляди на солдат.

Двадцатилетние солдаты

Я не глотал воду
из ручейков мутных,
я не кричал "воздух!",
я не стонал утром.
Но облаков клочья
снова пригнал ветер.
Трудно уснуть ночью,
словно и я в ответе
за огоньки взрывов
и тишину братских...
Ночью во мне живы
все, кто погиб в двадцать.

Горсть земли

Встают невиданные зори,
разнообразны и новы.
До боли мил,
хотя и горек,
щемящий вкус полынь-травы.
Берез твоих тревожный шепот
в предгрозовые полчаса,
лосей могучих
нервный топот,
ворон сухие голоса...
Земля родная,
велика ты,
но знаю я,
что в ту войну
в руке убитого солдата
ты вся вмещалась
в горсть одну.

* * *

Солдатский хлеб.
Кто пекли порою
наполовину из полынь-травы.
Он был превыше золота ценою
на осажденных берегах Невы.
Он вел солдат
от Волги до Берлина,
он дал им силу жить и побеждать.
Хлеб всемогущ,
когда для жизни сына
себе в куске отказывает мать.
Солдатский хлеб.
Из вещмешка, последний,
немецкому мальчонке -
на, бери!
Без хлеба
ни одной не быть победе,
какие чудеса ты ни твори.
Солдатский хлеб,
такой обычный с виду, -
он с громкой славой
но бывал в ладу.
Я никому не дам его в обиду
и никогда его не подведу.

Я отвечаю перед ними

Не оттого ли я порою
бываю в спорах резковат,
что ощущаю за собою
тех невернувшихся солдат?
Я перед ними отвечаю
всем, что я в жизни совершил,
а не одною лишь печалью
у монументов
и могил.

* * *

Третий день под окном грохочут
танки,
пушки,
грузовики.
Третий день от утра до ночи
из резерва идут полки.
Фронт поблизости.
За рекою
видно зарево по ночам.
И суровые залпы боя,
словно пульс у виска,
стучат.
Не в Георгия веря -
в пушки,
вспоминали бойцы не раз
ту икону в руках старушки,
не смыкавшей три ночи глаз.

* * *

Я не видел те рассветы,
что запомнил мой отец
в сорок первом,
в сорок третьем,
в сорок пятом, наконец.

Но в годах семидесятых
над палаткой в лагерях
краснозвездные закаты
об отце мне говорят.

Танкист

- Глуши мотор! -
Он спрыгнул с танка быстро
и подошел - веселый, молодой.
Красавица, - сказал, -
моих танкистов
не угостишь холодненькой водой? -
А пил когда, смотрел не отрываясь
в ее глаза
и воду расплескал.
Машина отдыхала боевая,
готовая для нового броска.
Броню погладил, дал друзьям напиться,
сказал: спасибо! - и спустился в люк.
А девушке казалось,
без танкиста
чего-то не хватает ей вокруг.
И долго за деревней пыль клубилась,
и гусениц разматывался след.
Девчонка и не знала, что влюбилась
в танкиста двадцати неполных лет.

* * *

Опять на землю повалюсь,
привычно окопаюсь,
И будет нервно
биться пульс,
и ныть на спуске палец.
Минуты вырастут в часы.
И рядом с полем минным,
как в детстве,
капельки росы
я буду пить
с травинок.

Привал

Ромашковый луг.
Белым-бело.
Речушка справа,
слева село.
На солнце 40, в тени?..
Но тень
нам не обещана
в этот день.
Воды прохлада,
ромашки цвет.
Любит - не любит?
Ответа нет.
Простите, девушки, -
в этот час
нам ли гадать,
получив приказ?
На спинах наших
горячий пот
стал белой солью.
Шагает взвод
по тропам узким,
по большакам.
Пустые фляги
бьют по бокам.
Привал.
На ромашках
гадает взвод:
любит - не любит?
ждет - не ждет?

Атака

Под сапогами -
ровный белый наст,
ни ямки, ни следа.
И только мысли,
что здесь никто
не проходил до нас.
Но вдалеке,
как ветка,
хрустнул выстрел.
И мы,
невольно ускоряя шаг,
в руках сжимаем крепче автоматы.
Не в первый раз
на рубежи атак
выходят на учениях солдаты.
Сквозные ветры
продувают лес,
скрипят, слегка раскачиваясь, ели.
II в миг атаки
потеряли вес
тяжелые солдатские шинели.

Линия огня

Здесь нынче снег и тишина.
Заборы,
клуб,
казарма наша.
И в ясный день
чуть-чуть видна
вершина дальней телебашни.
Моторы,
заревев тревожно,
изорвали монотонность дин...
Но время мирное здесь тоже
проходит линия огня.

Друг

Ресницы и брови -
в инее,
на сапогах снег.
А глаза синие
из-под век.
Он не назвал
имени,
взялся помочь мне.
Мы разгребали синий
возле казармы
снег.
Перекурили вместе,
скрываясь
от ветерка.
Мне имя его неизвестно.
Он из другого полка.

Я вспомнил маму

Дежурный свет
над тумбочкой дневального.
Давно уже отбой,
ребята спят.
А за окном поскрипывают валенки
у часового
целый час подряд.
От простыней -
тепло и запах прачечной.
Я вспомнил маму,
стирки на дому.
Над нами
чуть покачивалась лампочка,
просвечивая тускло,
как в дыму.
Откидывая прядь
рукою красною,
мать улыбалась с одобреньем мне.
Наверное,
мы оба были счастливы.
и потому что оба -
то вдвойне.
Солдату
и не то, чтобы положено, -
необходимо,
не боясь труда,
свою одежду,
выбив пыль дорожную,
стирать
и даже штопать иногда.
Солдату
без подсказок и без помощи
приходится частенько
строить быт.
...Дежурный свет,
и время близко к полночи,
и валенками
часовой скрипит.

Брату

Тебе и мне -
солдатские дороги.
Тебе и мне -
походный неуют.
Сегодня встреча,
времени немного.
Поговорим,
покурим пять минут.
Как мать, отец?
Какие письма пишут?
Что нового
у наших стариков?
С тобою мы давно
из детства вышли,
да отошли, видать,
недалеко.
Крыльцо, дорожка,
ветхая калитка -
как я любил
ее веселый скрип!
И паутин серебряные нитки
на листьях
дедом выхоженных лип.
Как хочется
вернуться хоть на часик
и тот давний мир,
в тот пятистенный дом
и жить,
совсем не думая о счастье:
счастливые
не думают о нем.
Но впереди -
солдатские дороги
и гарнизонов дальних неуют,
и много встреч,
и расставаний много,
и на воспоминанья -
пять минут.

* * *

Вчера подняли батарею
в глухую ночь,
в нежданный час.
Луна и звезды скупо грели
и скупо освещали нас.
Еще мы чувствовали кожей
прикосновенья простыней.
Казалось,
длится сон тревожный,
лишенный красок и теней,
казалось, закричит дневальный:
- Подъем! -
и день пойдет на лад,
стирая начисто детали
всего, что было час назад.
Шли без привалов до рассвета.
На телеграфных проводах
вдруг покраснели чуть заметно
прозрачные наросты льда.
И нам казалось нереальным,
что существуют не во сне
военный городок,
дневальный,
прикосновенья простыней...

Солдатский быт

Солдат умеет обходиться
тем,
что найдется под рукой.
Ему водой речной
умыться
и спать под небом -
не впервой.
Солдатский быт
построен точно.
По-деловому скуп и строг,
он проверяется
на прочность
сигналом боевых тревог.

За час до отбоя

Солдаты сражаются в шашки,
листают подшивки газет.
По стендам
и лицам уставшим
скользит
электрический свет.
В казарме
за час до отбоя
доверчивей слово
и взгляд.
Мы спаяны общей судьбою,
нелегкой судьбою солдат.
С улыбкой
сражаемся в шашки,
листаем подшивки газет...
На лицах
обветренных наших
горит
Революции свет!

Ночные стрельбы

Сегодня отбоя не будет.
На полигоне ночью
будут вести орудья
свой разговор точный.
Стрельбы. Для нас это -
самый большой экзамен.
Рыжие вспышки света
пляшут перед глазами.
Грохот. Ушам больно.
Ждем сообщений - что там
в дальнем районе поля?
Ждем результат работы.
И с облегченным вздохом,
узнав о накрытии точном,
смеемся:
совсем неплохо
стреляли мы этой ночью!
Будет короткий отдых
и перекур поздний,
будут для нашего взвода
в небе гореть звезды.
Будут по бездорожью
к части спешить колеса.
Как это все просто!
Как это все сложно!

За плечами

За плечами - километры,
звон дождя,
порывы ветра.
За плечами двадцать лет
и двадцать зим.
Расставанья за плечами,
и десяток встреч случайных,
и туманы над полями,
словно дым.
За плечами есть печали
и те дни,
что мы скучали
где-то в комнате,
в уюте
и в тепле.
Только помнятся нам лучше
полигоны,
зоны.
тучи
и росинки,
как слезинки,
на стволе.
За плечами перекуры
на траве, от пыли бурой.
За плечами
автомат и вещмешок.
Двадцать лет,
как день,
промчались.
И немало за плечами
и, наверное, не меньше за душой.

Русская земля

Как я могу
не любить эту землю
в синих морщинах
задумчивых рек,
мягкую землю,
кремнистую землю,
землю,
с которой
сроднился навек.
Землю,
где в поле
хлеба колосятся,
те, что вскормили
и мать
и отца,
землю,
политую кровью солдатской,
землю,
с которою
я - до конца!

Еще не видно за фуражками,
где знамя,
кто его несет,
но непрерывное, протяжное
"ура" подхватывает взвод.
Вот показалось древко с лентами
над головами впереди.
И что-то теплое и светлое
растет
и ширится в груди.
Знаменный взвод -
ребята рослые! -
на заглядение хорош.
Но только это вспомнишь после ты,
когда в себя уже придешь.
А первый миг - как миг признания,
неповторимый миг в судьбе.
И ты - единое со знаменем:
ты - в нем,
оно - навек в тебе.

Разве было не так?

М.Садовникову

Нас военная служба
качала в плацкартных вагонах,
где па нижние полки
садились по четверо в ряд.
Нам врезался в плечо,
разрывая прокладку погона,
огрубевший ремень,
из цевья уходящий в приклад.
Нас брала за грудки
то жара, то декабрьская вьюга,
нас команды швыряли
то в пыль, то в болотную грязь.
Мы одну сигарету
в курилке пускали по кругу
и ругали всех девушек,
чтобы одна дождалась.
А еще мы в каптерке
гоняли чаи до рассвета
из чугунного чайника
емкостью в четверть ведра.
А еще вспоминали
далекое детское лето,
сеновал и речушку,
где язь бесновался с утра.
Разве не было так,
разве мы не мечтали о доме,
о любимой девчонке,
которая ждет и верна?
Мы прошли, как отцы,
все дороги армейские,
кроме
одного полустанка,
где рельсы разбила война.

Память

Когда светает и туманы
плывут над полем в тишине,
когда петух орет гортанно -
сложу я дедову шинель
и, возвращаясь с сеновала,
ее повешу на крючок
в сенях, где моль повымерзала
в сороковых годах еще.
Сухие скрипнут половицы,
урча, под ноги спрыгнет кот.
Я опоздал на свет родиться,
я не попал в военный год.
Подойник, молоко парное,
и черный хлеб,
и в миске соль...
А за стеной, за тишиною
стою я, стриженный "под ноль".
Одет в шинель, обут в обмотки,
винтовкою вооружен,
я прячу бабушкину фотку
и догоняю батальон.
Я ухожу, с ноги сбиваясь.
Темнеет в Сороти вода.
И я уже не возвращаюсь,
не возвращаюсь никогда.
И через год мой друг проездом
вдове шинельку завезет,
и шов, распоротый железом,
седая женщина зашьет.
Но сын шинель мою наденет,
и внук еще поспит под ней.
...Восходит день,
короче тени.
А я, я не был на войне,
и под солдатскою шинелью
я лишь дремал и видел сны,
как люди плакали и пели
в день окончания войны.

Мать

- Чем богаты, тем и рады,
заходи, сынок.
Испеку тебе оладий,
заварю чаек.
Ты, родимый, больше кушай,
будь, как дома, здесь.
Вот у сына тоже пушки
на шинели есть.
Если встретитесь случайно -
ведь земля тесна, -
расскажи ему:
скучает
девушка одна,
а другой такой невесты
не сыскать всю жизнь.
От меня скажи, чтоб честно,
как отец,
служил.
И хозяйка проводила
до ворот меня,
долго в дом не уходила,
стоя у плетня.
Я не знаю, встречу ль сына,
но земля тесна,
и одна у нас Россия,
как и мать
одна.

Наш первый строй

Еще в гражданское одеты,
о службе зная по словам,
мы с правой топнули.
Примета -
что правая счастливей нам.

Не подвели мы командира,
равнялись до команды "Стой".
Мы с ним прошли бы и полмира,
но лучше по одной шестой.

И вслед шептали нам ребята,
великой тайною лучась:
- Переодетые солдаты,
секретно-боевая часть...

Так в старину учили плавать.
Барахтался, но выплыл строй.
Мы первый раз шагнули с правой,
мы не ошиблись во второй.

По московскому времени

В двадцать два
по московскому времени
сигналист просигналит отбой,
и затихнет в казарме полемика,
и опустится сон голубой.
В двадцать два -
ни минутою ранее -
между коек пройдет старшина:
как сложили обмундирование,
и прикрыты ли створки окна?
А дневальный
расстанется с веником:
пол в казарме, как стеклышко, чист.
...В двадцать три по московскому времени
нам тревогу трубит сигналист!

Равнение

Развернуты плечи согласно уставу,
привычное дело,
не в первый же раз.
И должен я видеть четвертого справа,
к нему прикасается линия глаз.

Я с ним из траншей не вычерпывал воду,
в жару не делился последним глотком.
Он майского призыва этого года.
По правде сказать,
с ним я мало знаком.

А левый сосед - и земляк и ровесник,
а правый - меня из беды выручал.
Но главное, чтобы в шеренге на месте
четвертого грудь я глазами встречал.

Случайною вроде бы связаны нитью,
четвертый в судьбу не вторгался мою,
но вы на минуту его уберите -
и я не смогу подравняться в строю.

Песня

Дорога в дороге песня -
легче ноша, тверже шаг.
Веселей живется, если
к песне тянется душа.

И на отдыхе, и в деле,
и со сцены, и в строю
мы немало песен спели,
и не только по шинели
я солдата узнаю.
Запоет - знакомый голос!
Как в воде, отражена
старшины крутая школа -
строг бывает старшина!
Громче вытянем - прикрикнет,
тише - тоже тут как тут:
дескать, кто шептать привыкли,
по-другому запоют.
Усмехнется бог усатый
и скомандует: - А ну
мы поставим-ка, ребята,
в запевалы ...старшину.
С места...
С песней!..
И привольно,
задевая облака,
развернулась по-над полем
песня старая полка.
С этой песней шли в атаку
поредевшие взвода,
эту песню до рейхстага
старшина донес тогда.
- А теперь вы пойте сами.
Я одно сказать хотел,
что в строю сегодня с вами
все, кто песню не допел.
Им, ребята, молодыми
приходилось умирать.
А за них... Да вместе с ними.
Эх, да что там толковать!

Дорога в дороге песня -
легче ноша, тверже шаг.
И душа бессмертна, если
в песню вылилась душа.

Стрельбы

Шагал солдат в строю походном,
ругал дождливую погоду,
смотрел на юг,
смотрел на север,
а дождь все сеял,
сеял,
сеял,
сбивались в кучи облака.
Легла до стрельбища дорога
и неблизка и нелегка.
В грибной глуши запретной зоны
у огневого рубежа
солдат получит три патрона,
и шинели вымокшей дрожа.
Па плащ-палатке, потемневшей
от влажной близости травы,
он изготовится неспешно,
не опуская головы.
Кукушка под руку заладит
в лесу недолгий позывной,
дождинка дрогнет на прикладе,
дымок поднимется волной.

Стрельбу окончит, и доложит,
и перекурит в глубине.
И это, в общем-то, несхоже
с тем, как бывает на войне.

...В сушилке горбятся шинели,
дождем пропитаны косым.
А гильзы не позеленели.
И будет жизнь.
И будет сын.

До самой последней сигнальной ракеты

Высокое небо защитного цвета.
Себя прокляни, но в строю удержись
до крика "ура", до сигнальной ракеты.
И все это служба. И все это жизнь.

Отбоя не жди ни сегодня, ни завтра,
ни через неделю, ни через года.
С тобою навек это небо, и запах,
и эта на мокрой пилотке звезда.

О чем пожалеть и чего пожелать нам,
на мерзлом суглинке замедлив шаги?
Не все еще люди, не все еще братья,
и есть еще в мире друзья и враги.

Куда ни поставь это горькое слово,
но каждая буква в нем криком полна:
а что, если снова, а что, если снова,
а что, если снова на свете война?

Держись же за небо защитного цвета,
за нежность свою и за силу держись.
До самой последней сигнальной ракеты
твоя эта служба, твоя эта жизнь.

Сердца и звезды

Сегодня бой, учебный бой,
и мы "противники" с тобой,
солдат соседней роты.
Но прозвучит сигнал "Отбой",
и, огонек прикрыв собой,
протянет курево любой.
Конец работы.

Ветрами вскинуты снега,
метет метель, поет пурга,
и обжигает стужа.
Вдвойне зимою дорога
и эта доля табака,
и эта честная рука
солдатской дружбы.

В мороз недолог разговор,
сюда бы печку, хоть костер -
пошли б другие речи!
Но встречный бой и зол и скор,
мы не остыли до сих пор,
а там еще грядет разбор -
горячим будет вечер!

Дыханье инеем легло,
как измельченное стекло,
на воротник шинели.
А нам тепло, ветрам назло,
при минус тридцати тепло,
ведь мы, когда на то пошло,
друг друга сердцем грели.

И если все-таки мороз
в глаза въедается до слез,
и прожигает ветер -
ну что ж, солдатский путь не прост,
где боль и радость -
все всерьез,
идем по жизни в полный рост,
и нам тепло на свете!

Пока жива вторая рота

В низком утреннем тумане
развернулись в цепь.
На оружье "постоянный"
выставлен прицел.
Взрывпакеты наготове,
ждут шнуры огня.
Будет бой,
не будет крови,
не убьют меня.
Пусть над встречными штыками
пламя задрожит,
полетит земля комками.
Я останусь жив.
Я останусь,
я не сгину,
я не пропаду.
Я еще и дочь и сына
в садик поведу.
Я еще с друзьями встречу
праздник не один.
Холостой гремит навстречу.
Холодок в груди.
Завертелся, догорая,
слева взрывпакет.
Но встает уже вторая
первой роте вслед.
А для первой "бой" окончен,
рота не прошла.
Нам роса повыест очи,
обожжет тела.
- Вам залечь! - кричит посредник.
Первая, ложись!
...Мне б разок еще, последний,
поглядеть на жизнь
и увидеть, что вторая
встала под огнем:
значит, мы не умираем,
мы не пропадем...

Уединение

В солдатских судьбах
много общего.
Не пригибаясь под огнем,
в атаку первую идем,
поротно строимся на площади,
ругаем метеопрогноз,
в шинелях паримся на солнышке,
с учений едем полусонные
под колыбельную колес,
следим ревниво за оружием -
не подвело бы в трудный час!
И пишем письма после ужина,
все сообща уединясь.

Живая земля

О земле безмолвных рек и сопок
понаслышке слыхивал и ты,
будто дальше Дальнего Востока,
холоднее вечной мерзлоты
та земля.
Ей нет конца и края,
там тропа звериная темна,
и в июне поздняя, сырая
с гудом мошкары идет весна.
В той земле до сей поры находят
старые раскольничьи скиты.
И еще немало в этом роде
о земле далекой слышал ты.
В сказках
о живой воде и мертвой
читывали мы, когда росли.
Но земля - она другого сорта:
есть живая, мертвой нет земли.
Горсть ее возьми и к свежей ране
приложи, убогую на вид:
ежели родная - не обманет,
даже мерзлотою исцелит.
И еще, назло наукам точным,
ею ты коснись усталых век:
и тогда увидишь ты воочию
тайный смысл лесов ее и рек -
вся земля родная.
Путь неблизкий
в те края прокладываешь ты,
где живые вспыхивают искры
в мертвом слое вечной мерзлоты.

Инженерный батальон

В боях и похоронках первый,
толкая тралы с двух сторон,
твой танковый,
твой инженерный
идет в атаку батальон.

Стальные тралы,
словно птицы,
разрывами вознесены.
Ни сманеврировать, ни скрыться.
Как по линейке, устремиться
по минам тральщики должны.

За ними, в точности по следу,
"тридцатьчетверкам" несть числа.
А тральщик шел, а он не ведал,
что мина с фокусом была.

Стальной цилиндр перекатился,
скользнул под траки бугорок.
И взрыв. И мир остановился,
крутнувшись вправо, как волчок.

И что-то тоненько звенело
среди оглохшей тишины.
И в смотровой щели горело
лицо беззвучное войны.

Контуженный, ты шел по полю,
руками голову прикрыв.
Ни страха не было, ни боли,
ни осознания, что жив.

По одинокому танкисту -
то перелет, то недолет.
А ты, шатаясь,
в поле мглистом,
как по линейке, как на приступ,
от следа гусениц - вперед.

Тебя обгонят справа, слева,
а ты, не слыша ни черта,
прошепчешь: Братцы, братцы, где вы?
За мной! Дорога здесь чиста...

И жизнь еще, презрев дороги,
тебе по той тропе идти,
где тралов нет, где только ноги
взрывают мину на пути.

Отец! Не смею в ряд единый
мою с твоею ставить жизнь.
Но где ты прямо шел, там сыну
негоже петлями кружить.

Вещи

Было так: не видать ни зги,
я блуждал по родной Вселенной.
И вели меня сапоги,
скороходы мои тяжеленные.

Или вдруг задымит апрель
снежной замятью,
ветром резким, -
укрывала меня шинель
плотно,
преданно,
по-армейски.

Если солнце нещадно жжет,
не беда! - в хлопчатобумажном
ни жара меня не берет,
ни девяностопроцентная влажность.

Словно в сказке, хранят меня
безыскусные вещи эти
от мороза,
воды,
огня,
от потерянности на свете...

Бой за город Богушевск

(Рассказ отца)

"Командира убило утром
и нелепо, на первый взгляд:
люк открыл на одну минуту -
и шальной подгадал снаряд.
Я тогда доложил по связи,
принял роту, просился в бой.
Комполка запретил не сразу:
- А пехота пойдет с тобой?
А пехота
сидит в окопах,
крепко ученная в бою.
У нее, у родимой, опыт:
артиллерию ждет свою.
Богушевск -
невеликий город,
деревянный, в один этаж.
По всему было видно:
скоро
обязательно будет наш.
В роще слышно -
гремят составы
на железнодорожном узле.
Эх, ударить бы в лоб и справа!
Но пехота молчит в земле.
Два часа простояли в роще,
а потом я терпеть не смог:
по домам городским
наощупь
к огоньку бежал огонек.
Поджигают!
Ну что же, гады,
это пламя и вас возьмет.
А пехота пойдет, раз надо...
- Рота, делай, как я. Вперед!
Как влетели мы,
что там было, -
не припомнить и не понять.
То ли пламя глаза слепило,
то ли были мы из огня.
Шесть взъярившихся
"тридцатьчетверок"
не жалели боезапас.
То ли мы занимали город,
то ли город врывался в нас.
И на станции у состава,
не успевшего отойти,
паровоз повалили набок
на грохочущие пути.
А потом пробил час пехоты,
и захлебываясь, спеша,
затрещал вокруг,
заработал
наш отечественный ППШ.
Бой распался на эпизоды,
где мы выполнили свой долг.
Через день
отвели на отдых
наш отдельный танковый полк.
Но не мы одни воевали,
не о ротных заслугах речь.
Богушевск и без нас бы взяли,
мы - всего лишь -
не дали
сжечь".

Словно свету конец, запевают:
- Подъем! -
и тебя повело, закружило.
Автоматным,
ружейным,
гранатным огнем
распорядок ударил по жилам.
Две минуты - в строю.
- Прекратить разговор!
Рота, смирно! Направо! Повзводно! .. -
...На "гражданке" хозяин
собаку на двор
не пускает в такую погоду...
В холода и в жару,
в непролазную грязь,
хоть молись вкупе с личным составом,
физзарядка всегда!
Погибай, веселясь,
поелику живешь по уставу.
Но уже разогретые мышцы поют,
в легких буйствует хмель кислорода.
Ах, пошто на "гражданке" и псу не дают
быть счастливым в любую погоду?

* * *

Я вернусь и к лирической теме,
мысль в армейской додумав одну:
почему все свободное время
посвящали мы песням и сну?

Спали, кончив разгрузку вагонов,
ожидая погрузки машин.
Спали, если везло, в эшелонах.
В компенсацию. Впрок. Для души.

Спал в лесу на привале коротком
рядовой беспокойный состав,
для просушки развесив пилотки
на густых ежевичных кустах.

Просыпался и снова шагал он
сквозь жару, и дожди, и снега,
и придуманная дорогая,
как живая, была дорога.

Перед самой прогулкой вечерней,
словно нет уже силы терпеть,
пели мы на плацу с увлеченьем,
но не то, что положено петь.

А читали мы списки наряда,
наставления, курсы, устав.
Спали, пели. Служили, как надо,
не по книгам судьбу прочитав.

Солдат

Была земля прекрасна и пустынна,
лишь по дороге, врезанной в закат,
закинув мятый вещмешок за спину,
в кирзовых сапогах шагал солдат.

С войны ли шел? Войн не было в пределах.
Шел на войну? В казармах спят полки.
Под гимнастеркой выгоревшей, белой
худых ключиц торчали уголки.

Слегка сутулясь, жилистый и прочный,
не бил подошвой, не тянул носка.
Так прямо шел, как будто двух обочин
провел пунктиры из-под козырька.

В лесах росли грибы и пели птицы,
в полях волною двигались хлеба.
Быть может, он искал ручей - напиться,
давно не отирая пот со лба?

А может быть, забыв ориентиры,
отыскивал заросший бугорок,
откуда начал путь, прошел полмира
и снова возвратился на восток?

Пехота

Древнейшее воинство в мире,
без пушки, брони и коня,
в которое метят, как в тире,
все виды чужого огня, -

солдатская слава, пехота!
Поднявшийся в бой человек,
горячий от крови и пота
и вдруг оседающий в снег.

В пехоте все просто и строго:
атака, ну две, и опять
врачи поколдуют немного,
коль будет над кем колдовать.

До боя жила, неказиста,
в шинель завернувшись, спала,
бельмом на глазу у штабиста,
зевая в окопе, была.

Попарившись в бане с охотой,
к окопу ползла прямиком
по тем же полям и болотам
и глину счищала штыком.

Награда отыщет кого-то,
а скольких уже не найдет!
Солдатская слава, пехота,
с оружием русский народ.

Вечером

Отец не любитель высоких материй,
не гнет философий, по мысли скользя.
И если он скажет о чем-то: - Не верю,
то, значит, не верит. И верить нельзя.

Свое отгорел, отметался на койках
в палатах армейских госпиталей.
Пять раз умирал, и однажды настолько,
что ныне вторично живет на земле.

Бывало, мы с ним у экрана скучали,
уют не уют, и тоска не тоска.
Бывало, вдвоем обходили ночами
все тропки военного городка.

И дождь моросил, и не хлопали двери,
о чем говорили - не вспомню теперь.
Но он без надрыва сказал: - Я не верю.
И тихо добавил: - А ты все же верь.

О прочем скажет время

В дни мира армия сложна.
И в ней равно неловко
петь песню супротив рожна
и в честь спецподготовки.

И до поры, пока молчат
заряды и запалы,
ты снова пишешь про девчат -
как ждут они
и что кричат
об этом запевалы.

А все ж да будет тишина
в большой армейской теме:
привал, казарма, старшина.

О прочем скажет время.

Одна любовь

Россия!
Мы идем к тебе,
себя в дороге не жалея.
Порой до радости побед
так много горя поражений!
Сбивая ноги до крови,
не кланяясь ветрам звенящим,
идем к тебе.
Второй любви
мы не имеем в настоящем.
Все ближе к цели.
Но опять
шагнешь - и падаешь бескрыло.
И нелегко тебя понять,
и разлюбить тебя нет силы.

Газеты

Листая старые газеты,
вглядись, и ты увидишь вдруг
громады первых пятилеток
и вены материнских рук.

Происходившее когда-то
не замыкается в столбце,
и за строкой о сорок пятом
ты прочитаешь об отце.

И адресованная точно
тебе, а не кому-нибудь,
газета, может, лишь на почте
подождала тебя чуть-чуть.

В ней все - до буквы, до кавычек,
до красных
и не красных строк -
тебе направленное лично
письмо, полученное в срок.

Ведь, что греха таить, порою,
весь в гуле нынешнего дня,
не думал ты, что те герои -
твоя высокая родня.

Вглядись в крупчатку фотоснимков,
где, не знакомы до поры,
солдат с винтовкою в обнимку,
девчонка с сумкой медсестры.

Литерный

Не стоял на полустанках,
пять минут - на узловых.
И подрагивали танки
на платформах грузовых.

Он "запрашивался" грозно,
он гремел за перегон:
"Будет поздно, будет поздно!
Где - ты? Где - он?"

Ждали два локомотива
под парами на пути,
и влетал он, словно диво,
невозможное почти.

И осмотрщики вагонов,
пробегая на рысях,
молоточками со звоном
колотили по осям.

А за ним, все тот же долгий
путь свершая по земле,
от Урала, Камы, Волги
поезда ползли во мгле.
…В наступлении, в отходе
фронт остался без брони?
"Танки россыпью", как вроде
с неба сыплются они.

В сорок первом штыковая
обгоняла поезда,
шла в огонь душа живая
и сгорала, как звезда.

Выгружали эшелоны
что имелось у страны:
первых, сотых, миллионных
не вернувшихся с войны.

Сорок первый был пехотным,
сорок третий - броневым.
...Мчался литерный,
кого-то
в сорок пятый вез живым.

* * *

Я не хочу спасаться,
увидеть бы в упор...
Но есть эвакуация -
и весь тут разговор.

Уверенные лица,
победу с них пиши!
И все-таки - граница,
за нею - ни души.

Ракеты - как планеты:
все ладно под корой,
но в самом центре где-то
есть неизвестный слой.

Взрываясь, фермы руша,
сползая со стола,
они сжигают души
и иногда тела.

Не твой черед сражаться...
И в степь глядишь до слез,
когда в эвакуацию
увозит мотовоз.

В курсантской казарме

В сапоженциях на босу ногу,
в майках, выданных в бане вчера,
под гитару, что мучит Серега,
мы готовы грустить до утра.

Пьют ребята с пристрастием воду,
курят "Приму", глядят в потолок.
И в курилке тепло от народа
и уютно от шарканья ног.

Кто-то спорит о вечных вопросах,
кто-то с жаром твердит визави
о достоинствах женщин курносых
и о склонности рыжих к любви.

А наутро, проверив затворы,
автоматы рванем на ремень
и привала дождемся не скоро,
обессиленно падая в тень.

Но, согласно уставу и чести,
мы поднимемся и под огнем
пронесем батарейную песню,
что в курилке сегодня поем.

Эскадрон

В этом желтом песке,
миллионом разгневанных солнц
прожигающем наши
покрытые солью хэбэ,
я увидел мираж:
нам навстречу идет эскадрон,
и безусый трубач
прикипает губами к трубе.
Исхудавшие кони
ступают по ржавым пескам,
почерневшие всадники
падают в гривы коней,
и на вздернутых к небу
тяжелых трехгранных штыках
догорают навечно
багровые пятна огней.
Нас подбадривал ротный,
сухими губами шепча,
что мы скоро напьемся
в колодце воды ключевой.
На меня надвигалась
пробитая грудь трубача
и поникший на гривы
его эскадрон неживой.
И когда миллионы
разгневанных колющих солнц
так сдавили мне горло,
что не было силы вдохнуть,
я увидел, что мимо,
не глядя,
идет эскадрон,
и трубач не трубит
и трубу опускает на грудь.
Я добрел, как во сне,
до колодца, где холод кипит,
и, упав на песок,
не удерживал тягостный стон:
я один на Земле
знал, что мертвый трубач
не трубит
и уходит в пустыню,
не глядя на нас,
эскадрон.

У солдата каждого

Сколько верст протопали -
хватит на экватор,
схожие, как роботы,
в белых маскхалатах.
Сколько раз, шинелями
укрываясь ночью,
спали мы под елями,
как под крышей прочной.
Сколько раз, отчаявшись,
жгли на спичках письма,
сколько раз случайности
сохраняли жизнь нам!
Мне порою кажется,
хоть безверен днесь, -
у солдата каждого
личный ангел есть.
Он не предусмотрен
в уставной статье,
не послужит плоти
в мирном житие,
но когда, невидимый,
он пойдет с тобой,
то взрыватель вывернет
в мине под ногой.
Мне безверье ближе,
грешному вконец,
но ведь как-то выжил
на войне отец.

Проводы

Сейчас меня за плечи тронет
нетерпеливый замкомвзвод,
и на заснеженном перроне
девчонка горестно замрет.

Без приглашенья провожала,
по расписанью, наугад.
Рукой озябшею держалась
за зачехленный автомат.

Я понимал - нельзя стыдиться
перед ребятами, нельзя.
Она и я. И есть граница,
за нею служба и друзья,

за нею шуточки и споры.
А здесь другое, здесь сложней,
хотя девчонка эта скоро
забудет напрочь обо мне,

и я, наверное, забуду,
как звать ее и где живет.
...Скорей бы совершилось чудо
и появился замкомвзвод.

Из лагерей

Горит во лбу звезда,
отставлен автомат.
Во фляге не вода -
дешевенький мускат.
До встречи, лагеря!
Автобус прыг да скок.
Я в лужах сентября
до всех костей промок.
Ладони тяжелы,
грубы от черенка.
И скулы как углы -
в них вписана щека.
Весь год меня тереть,
и то бы не сошло:
лицо и руки - медь,
все прочее - бело.
Распределяет взвод,
не от вина хмельной,
по полглотка на рот
из фляги жестяной.
Деревни, города -
лишь призраки окна.
Горит во лбу звезда.
Ревнивая. Одна.

Монолог старослужащего

Плащ-палатки развешаны
и закрыты в сушилке.
- Старшина, не задерживай,
ох, поспим от души мы!
Старшина, не затягивай
разъясненья-нотации,
дай от жизни от лагерной
хоть чуток отоспаться.
Видишь, парни измаялись?
Разве плохо работали,
не под боком у маменьки -
на учениях все-таки.
Старшина, отпусти ты нас
к нашим койкам двухъярусным.
Будем спать как убитые,
спать немного осталось нам.
Старшина, не тревога ли?..
Открывай оружейную!
Да уйди же с порога ты,
не мешайся движению.
Перестань обижаться ты -
ведь тревога, не шуточки!
Не читал бы нотации,
так поспали б минуточку.

Встреча с училищем

В сквозную осеннюю пору,
смущенно улыбку тая,
к ограде приди, за которой
курсантская юность твоя.
Серьезные были науки,
хорошие были года.
Оркестра военного звуки
до слез волновали тогда.
Как будто все три поколенья
твоей офицерской родни,
живые, держали равненье,
плечами касаясь, в те дни.
И "Встречного марша" звучанье
решало задачу свою:
невидимо однополчане
встречались в армейском строю.
И прадед в пехотном мундире,
и в танковой куртке отец...
Нет братства надежнее в мире,
чем братство солдатских сердец.
Вновь, дни построения зная,
ты с улицы смотришь на двор,
где в орденских ленточках знамя
с оркестром ведет разговор.

Армейская тематика

До седых волос первогодки,
подравнявшиеся в строю.
Я не только что по походке,
но по рифмам их узнаю.

Год за годом - одна дорога,
медный звон и огонь в слогах.
Ну а мы уже, слава богу,
и задумались, отшагав.

Нам зерно отделять от плевел,
чтобы соком налился стих.
Нам не в ногу - все время левой,
и пора на своих двоих.

Рядовые и офицеры,
не покинем солдатский строй.
Но сияют в шеренге первой,
думу думают во второй.

Вящим громом и славословьем
нам не выполнить долг уже.
Первый заняли малой кровью,
бой - на следующем рубеже.

Дети мореходов

Я не жалею их, но только
невесело я жил в те дни,
когда в гостинице на койках
играли в кубики они.

По коридору пробегают,
в глаза с надеждою глядят,
кривыми топая ногами:
- А вы не папа? - говорят.

Подолгу смотрят телевизор,
прижавшись тесно к матерям,
уже давно не ждут сюрприза,
хоть взглядом тянутся к дверям.

Они в гостинице как дома,
но это все-таки не дом.
Они вчера с аэродрома
и завтра на аэродром.

Открываю страницы афганской войны,
где желтеют бумага и строки:
ведь уроки, которые извлечены,
прояснились в нескорые сроки.

Делал записи наспех, но все - набело,
как история мне диктовала.
Ну а то, что ни строчкой в стихи не вошло, -
на войне это тоже бывало.

Из пламени Афганистана

Строчит пулемет,
поднимается взвод,
но многие больше не встанут.
И к Родине сын никогда не придет
из пламени Афганистана.

Здесь горы в снегах
и селенья в бегах,
горят кишлаки и дуканы.
И выпустит вряд ли неверных Аллах
из пламени Афганистана.

Придет письмецо,
ты закроешь лицо,
но нет никакого обмана…
Надень же на левую руку кольцо
из пламени Афганистана.

Но год или два,
и ты вспомнишь едва
любви не смертельные раны.
я сделаю все, чтоб ты вышла жива
из пламени Афганистана.

Девятая рота

Еще на границе и дальше границы
стоят в ожидании наши полки,
а там, на подходе к афганской столице,
девятая рота примкнула штыки.

Девятая рота сдала партбилеты,
из памяти вычеркнула имена.
Ведь если затянется бой до рассвета,
то не было роты, приснилась она…

Войну мы тогда называли работа,
а все же она оставалась войной.
Идет по Кабулу девятая рота,
и нет никого у нее за спиной.

Пускай коротка ее бронеколонна,
последней ходившая в мирном строю, -
девятая рота сбивает заслоны
в безвестном декабрьском первом бою.

Прости же, девятая рота, отставших:
такая уж служба, таков был приказ.
Но завтра зачислят на должности павших
в девятую роту кого-то из нас.

Войну мы опять называем работа,
а все же она остается войной.
Идет по России девятая рота,
и нет никого у нее за спиной…

Пылает город Кандагар…

Пылает город Кандагар,
живым уйти нельзя.
И все-таки Аллах акбар,
Аллах акбар, друзья.

Мне было тошно в жизни той,
я жить, как все, не мог.
Простился с верною женой:
Аллах акбар, дружок.

И над могилою отца
заплакал наконец:
твой путь пройду я до конца,
Аллах акбар, отец.

Аллах акбар! Горит песок,
и рушится скала,
и очередь наискосок
дорогу перешла.

Аллах акбар! Грохочет склон,
и перебит дозор.
Веди ж в атаку батальон,
Аллах акбар, майор.

Вы слышите, как мы поем
там, в цинковых гробах?
Ты видишь ли, как мы идем,
мы не свернем, Аллах!

А если кто-нибудь живым
вернется в Кандагар,
его мы, может быть, простим:
ему - Аллах акбар…

Бамиан

Светлой памяти капитана 3-го
ранга Ф. Гладкова

Он был очень красив,
я его не забуду…

Бамиан.
Древний город трех тысяч пещер.
В скальных нишах -
две статуи,
два исполина,
два Будды:
символ вечности вер
и забвения вер.

в Бамианской долине
цветут абрикосы,
виноградной лозою
обвиты стволы,
там журчат ручейки,
там ревут водосбросы,
там дома -
как чаинки
на дне пиалы.

Даже солнце весь день
не горит, а - сияет,
даже ветер всю ночь
только дышит слегка.
И Дорогой царей
на Кабул проплывает
ожерелье долины -
ее облака.

Буддам все не впервой -
им пятнадцать столетий.
Время не пощадило
их каменных лиц.
И надменным покоем
на путника светит
пустота
их изъеденных ветром глазниц.

Будды были одеты
и в глину,
и в злато.
Злато сняли монголы,
а глину - ветра.
Будды были бедны,
будды были богаты,
будды были богами,
их память пестра.

Величавы, горды,
неподступны,
всевластны -
хороши истуканы!
Но выхватил взгляд
человека внизу:
был живым и прекрасным
запрокинувший голову
русский солдат
в Бамианской долине.

Джелалабад

Днем ветер, ночью снегопад,
морозные рассветы.
А мы летим в Джелалабад,
в Джелалабаде лето.

Там в эвкалиптовых ветвях
большие, как сороки,
десятки желтогрудых птах
устраивают склоки.

Там берега реки Кунар
травой покрыты сочной,
и над водой молочный пар
восточной дышит ночью.

Там пальм упругие листы,
как зеркала, сверкают,
и звезды с чистой высоты
по ним в траву стекают.

Там над ручьем стоит камыш
в три роста человечьих,
летучая ночная мышь
порхает в нем беспечно.

Там обезьяны из чащоб
пугают визгом уток.
Там снайпера стреляют в лоб,
что тоже кроме шуток.

Пустыня

Опять жара за шестьдесят,
пески взметнулись и висят.
И лезешь в бронетранспортер
как в полыхающий костер,
выхватывая из огня
боекомплект шестого дня.
А сколько их еще -
спроси пустыню.

Шесть дней назад
(сказал комбат)
разведка видела отряд:
прет от границы прямиком,
наверно, коротко знаком
с оазисами на пути.
И мы должны его найти.
А сколько их еще -
спроси пустыню.

Гудят вертушки день и ночь,
они хотели б нам помочь,
да разглядишь ли свысока
среди проклятого песка,
где разбежались и легли
десяток тех, что ближе шли.
А сколько их еще -
спроси пустыню.

Во флягах кончилась вода -
подбросят небом, не беда.
Беда, что бьют из кишлаков:
они чужие средь песков,
там богатеи правят всласть,
плевать им на Кабул и власть.
И сколько их еще -
спроси пустыню.

Шесть дней в песках искали тень,
седьмой удачный выпал день:
подул нам в лица наконец
не теплый ветер, а свинец -
с бархана, с гребня, с бугорка
ударили три ДШКа.
А сколько их еще -
спроси пустыню.

Пускай под семьдесят жара,
сегодня лучше, чем вчера.
Два взвода двинуты в обход,
их прикрывает третий взвод,
четвертый с пятым - на заслон,
гранатометный взвод - на склон.
А сколько их еще -
спроси пустыню.

Прошла минута или час,
какая разница для нас,
когда окончен разговор,
и тащишь в бронетранспортер,
перехвативши за приклад,
в тебя стрелявший автомат.
А сколько их еще -
спроси пустыню!

В горах

Нас в горах не найдет
почтовой самолет,
и письмо от тебя
до меня не дойдет.

Посветлеют снега,
встанут стены огня.
Будет бить ДШКа
из ущелья в меня.

Будет бить ДШКа,
будет жизнь коротка,
может быть, у меня,
может быть, у стрелка…

Нас в горах не найдет
даже радиосвязь.
С безымянных высот
лупят в нас, не таясь.

Поднимаемся в рост,
отвечаем огнем,
между огненных звезд
по Вселенной идем.

И краснеют снега,
и дробится скала.
Смерть в горах дорога -
жизнь такой не была.

Нас в горах не найдет
запоздавший приказ,
и никто не придет
и не выручит нас.

Погибает десант,
погибает навек.
…Погодите, я сам,
это - мой человек,

это мой ДШКа,
это мой разговор,
я дойду до стрелка,
он не спустится с гор…

Нас засыплет метель,
нас завалит скала.
Смерть мягка, как постель,
жизнь такой не была.

Мы в объятьях сплелись,
мы навеки родня.
Пусть продолжится жизнь
без него и меня.

Врач

Переезжаем Саланг,
смотрим и влево и вправо:
то на обочине - танк,
то под горою - застава.

Ветер порывами бьет.
Мы не торопимся, чтобы
не проморгать гололед
и не заехать в сугробы.

К этому часу уже
заночевали колонны,
сгрудились, как в гараже,
дула направив на склоны.

Все изменилось внизу -
трасса, природа, погода.
Мчим из метели в грозу,
рухнувшую с небосвода.

Молнии блещут из туч,
гром сотрясает равнину.
Даже прожекторный луч
сузился наполовину.

Воздух пропитан насквозь
предощущеньем тревоги,
гнется растущее вкось
дерево возле дороги.

Но разгорается вдруг
зарево встречного света…
Что тебя бросило, друг,
в гонку опасную эту?

Мы бронегруппа почти -
два боевых бэтээра.
Здесь в одиночку идти -
самая крайняя мера.

Вправо, товарищ, смотри,
справа за вспышкою вспышка!
Ну, подожди, не гори,
мы уже близко, мы близко.

Ты поработай в ответ -
духи не любят работы.
Выключи, родненький, свет.
Что же ты медлишь, ну что ты!..

Вырвался из-под огня
Броневичок с капитаном.
"Похоронили меня?
Рано, товарищи, рано!"

Встал на броне во весь рост,
вытянул руку с часами:
"Еду к больному на пост,
а уж с засадой - вы сами.

Я, как вы поняли, врач,
вот и лечу, не стреляю.
Ладно, ребята, удач.
Всыпьте им, я умоляю.
"Скорая помощь", гони!.."

Взвыли движки бэтээра
и кормовые огни
дымом окутало серым.

Ты же гроза в небесах,
та же засада пред нами.
…Были б врачи на часах,
все остальное - мы сами!..

Нюрка

Плачет Нюрка, живая душа,
слезы с кровью смешались на лапах.
Ах, как Нюрка была хороша -
самый тоненький чуяла запах.

Плачет Нюрка, а птица летит,
боевая железная птица.
Плачет Нюрка, себе не простит.
Но ведь плачет. И все ей простится.

Гладит Нюрку родная рука.
Ей лизнуть бы хорзяйскую руку:
так знакома она, так легка,
обреченная Нюркой на муку.

Вертолетный врезается пол
в иссеченное Нюркино тело.
…Сотню раз она чуяла тол,
а в сто первый - чуть-чуть не успела.

По загривку прошел холодок,
когда запахом сбоку пахнуло,
но на тонкий стальной проводок
по расщелине лапа скользнула.

И взметнулся огонь из камней,
и запахло железом каленым,
и хозяин, идущий за ней,
опустился на землю со стоном.

И ползла к нему Нюрка, ползла,
и лизала его, и лизала,
и хрипела - на помощь звала,
глазами всю боль рассказала.

Подбежали к саперу друзья,
обмотали бинтами сапера.
Он сказал: "Мне без Нюрки нельзя". -
"Нет, - сказали ему. Это горы…"

Вертолет прилетел поутру,
их вдвоем погрузили в машину.
"Ты не плачь, Нюрка, я не умру,
ты не плачь, я тебя не покину".

Но плачет Нюрка, живая душа…

Водители

На перевале гололед
и холода за тридцать.
над перевалом небосвод
сверкает и дымится.

Звезда скользнула на ледник,
еще звезда скользнула.
А нам полжизни напрямик
отсюда до Кабула.

Вдыхая огненный мороз,
раскашлялись моторы.
Неосторожный бензовоз,
скользнув, летит под гору.

По путевому по листу
читаем жизнь, как книгу,
в дороге от поста к посту,
от мига и до мига.

Откуда пламя полыхнет
чужих гранатометов?
Когда ударит пулемет
по стеклам и капоту?

Буксуем на высотном льду
с разводами бензина,
загадываем на звезду
вписаться в серпантины.

Но выше всяческих примет,
когда на встречном "КрАЗе"
высвечивает ближний свет
слова славянской вязи.

"Ростов", "Рязань", "Владивосток", -
докладывает миру
противосолнечный щиток
над место пассажира.

"Ташкент", "Баку", "Алма-Ата",
"Джамбул", "Рустави", "Тарту" -
шоферов отчие места,
судеб солдатских карта.

И если встретишь земляка -
как будто побыл дома,
с ним, незнакомым, на века
отныне вы знакомы.

Звучат короткие гудки,
однотональны, вроде,
но: "Здравствуй, друг, мы земляки", -
их сердце переводит.

Пилоты

Звезду электронной эстрады,
красавицу лет тридцати
на "точку" из Джелалабада
им выпало перевезти.

Она улыбается ярко,
по лесенке всходит в салон,
одетая в темный, немаркий,
но бархатный комбинезон.

Запущен движок вертолета,
ревет и вибрирует мир.
Оглядываются пилоты,
как будто она - командир.

Величественно и лукаво
певица кивает слегка,
вручая им сладкое право
нести ее под облака.

Отводят смущенные взгляды,
взлетают, в эфир говорят,
над рощами Джелалабада
с бесценною ношей парят.

Потом начинаются горы,
вершины близки и грозны…
Тревожнее переговоры,
которые ей не слышны.

"Как молоды летчики эти, -
певице подумалось вдруг. -
Здоровались, прямо как дети,
смущаясь касания рук…"

С улыбкою встала в салоне,
прошла, каблучками стуча,
и две несравненных ладони
накрыли два юных плеча.

Но не оглянулись пилоты,
не вздрогнули, не напряглись.
И лишь впереди вертолета
какие-то искры зажглись.

С минуту стояла меж кресел,
вернулась в салон на скамью,
ругая свой жест - он из песен -
и чуткую душу свою.

На "точке" простилась надменно,
спустилась по лесенке в пыль
и гордо шагнула в военный
подъехавший автомобиль.

Пилоты плечами пожали:
проштрафились? Чем и когда?
Ведь даже, что их обстреляли,
не знала в салоне звезда.

Запущен движок вертолета,
ревет и вибрирует мир.
- Летим-ка к тому пулемету, -
сквозь зубы сказал командир.

Новогодняя ночь

Насели духи с трех сторон.
С четвертой - пропасть в преисподнюю.
Мотострелковый батальон
Встречает ночку новогоднюю.

Я подарю тебе рожок.
Ты подари мне обещание:
последней пулею, дружок,
меня отдаришь на прощание.

Лежу, смотрю за облака,
спеленутый бинтами жаркими.
Ребята нашего полка
сочтутся с духами подарками.

Я не боюсь, что кровь течет.
Боюсь, что в ночку новогоднюю
друг потеряет пулям счет:
не доползти мне в преисподнюю.

А он такой, он увлечен,
стирает пот с физиономии,
ему как будто нипочем
советский принцип экономии.

И я тянусь к нему, тянусь,
как из пеленок в детстве к матери,
на пули встречные молюсь:
свою бы даром не потратили.

Прапорщик Зенин

Воинский долг на Земле неизменен,
будем России должны до конца.
Вы стали воином, прапорщик Зенин,
с Курской дуги не дождавшись отца.

Жить сиротою - судьба не простая,
в послевоенное время - вдвойне.
Самой голодной была на Алтае
ваша семья не по вашей вине.

Выросли вы на соседских щедротах,
грызли картофельную кожуру,
не на учение, а на работу
детской семьей уходя поутру.

Вы это помните, прапорщик Зенин,
не обвиняя судьбу и страну.
Воинский путь на Земле неизменен:
жизнь перейти и осилить войну.

Во послужили России на срочной
и на сверхсрочной не год и не два,
в школах вечерних, в школах заочных
на старшинство обретая права.

Старше по возрасту даже комдива,
вы - наш отец, боевой старшина.
Только останьтесь, пожалуйста, живы:
это не Курск, это наша война.

Воинский долг на Земле неизменен,
друг перед другом мы тоже в долгу.
Да не спешите же, прапорщик Зенин:
вас тяжело заслонять на бегу.

Война не понимает нас

Вечерний свет в горах погас,
в ущелье сыро и темно,
вода во флягах, как вино…
Война не понимает нас.

Пусть оставались мы не раз
в ущельях с ней наедине,
но ни на склонах, ни на дне
война не понимала нас.

На гребни высланы посты,
их поменяют через час.
Война глядит из темноты,
она не понимает нас.

А мы опять не жжем костры,
а мы уже не тушим глаз.
Война не понимает нас,
иначе б вышла из игры.

В короткую песню не верьте

От боя до боя не долго,
не коротко, лишь бы не вспять.
А что нам терять, кроме долга?
Нам нечего больше терять.

И пусть на пространствах державы
весь фронт наш - незримая пядь.
А что нам терять, кроме славы?
Нам нечего больше терять.

Пилотки и волосы серы,
но выбилась белая прядь.
А что нам терять, кроме веры?
Нам нечего больше терять.

Звезда из некрашеной жести
восходит над нами опять.
А что нам терять, кроме чести?
Нам нечего больше терять.

В короткую песню не верьте,
нам вечная песня под стать.
Ведь что нам терять, кроме смерти?
Нам нечего больше терять.

На перевале

Война становится привычкой,
опять по кружкам спирт разлит,
опять хохочет медсестричка
и режет сало замполит.

А над палаточным брезентом
свистят то ветры, то свинец.
Жизнь, словно кадры киноленты,
дала картинку наконец.

О чем задумался, начштаба,
какие въявь увидел сны?
Откуда спирт, откуда баба?
Спроси об этом у войны.

А хорошо сестра хохочет
от медицинского вина.
Она любви давно не хочет,
ей в душу глянула война.

Эй, замполит, плесни помалу,
теперь за Родину пора…
Нам не спуститься с перевала,
который взяли мы вчера.

Береза

Там было экзотики много,
но тронули душу всерьез
блеснувшая лужей дорога
и мокрые плоти берез.

За острый хребет Гиндукуша
судьба ведь недаром ввела.
А надо же, тронули душу
такие простые дела.

Знать, родина помнится всюду,
чем дальше она, тем милей.
И я никогда не забуду
проселков ее и полей.

Но эти огромные горы,
глубокие чаши долин,
высокие звездные хоры,
поющий во тьме муэдзин,
развалины древней мечети,
кочевных становий костры,
кровавый зубец на рассвете
подсвеченной снизу горы,
нависшие грозные скалы,
в ущельях сквозные ветра -
да разве же этого мало?..

Березу увидел вчера.

Пост

Стало ночью больше звезд.
Вечная природа
на высокогорный пост
смотрит с небосвода.

Серебрится Млечный путь
новою звездою.
Не окликнуть, не вернуть
друга после боя.

Воют грозные ветра,
буйная погода.
Светят звезды до утра
как пути отхода.

Но высокогорный пост -
двадцать душ по списку -
не спешит уйти меж звезд
в звезды обелисков.

Бьет с вершины пулемет
яростною строчкой.
Друг оценит, друг поймет
нашу проволочку.

Перекрещены пути
огненный и Млечный, -
ни один не обойти
на дороге вечной.

Сады Джелалабада

Далеко от России до этой земли,
где зимы не бывает, где воздух, как пламя,
где сквозь жаркую пыль еле виден вдали
апельсиновый сад с золотыми плодами.

Сады Джелалабада
запоминать не надо, -
отныне и навеки, во снах и наяву
среди зеленых веток,
среди свинцовых меток
в садах Джелалабада
хожу, дышу, живу.

Увядает листва на деревьях в саду,
пересохшие корни цепляют за ноги.
Я воды принесу, но сначала найду,
кто стреляет отсюда по нашей дороге.

Колыхнулась и вскинулась ветка вдали.
Успеваю залечь, за корнями укрыться.
Далеко до России от этой земли.
Если сад перейду - вдвое путь сократится.

Снова шорох в листве… Ты прости меня, сад,
за ответную очередь из автомата.
Но открылась дорога на Джелалабад
и примчатся с водой городские бачата.

Сады Джелалабада
запоминать не надо, -
отныне и навеки, во снах и наяву
среди зеленых веток,
среди свинцовых меток
в садах Джелалабада
хожу, дышу, живу.

Нафтула

П.Студеникину

В кишлаке тишина, пустота,
только печи еще не остыли,
только сохнет на ветках куста
белый холст, непоблекший от пыли,

пахнет козьим парным молоком,
тертой ягодою шелковицы…
Над безлюдным пустым кишлаком
воронье беспокойно кружится.

Что случилось? Что жизнь прервало
в отдаленном селении этом?
Даже самое хитрое зло
не могло не оставить приметы.

"Разведвзводу проверить дувал,
над которым кружатся вороны.
Остальным - трехминутный привал
на местах круговой обороны".

Не садится на землю майор,
не снимает с груди автомата,
смотрит пристально в сторону гор,
пропитавшихся кровью заката.

Три минуты прошли. Разведвзвод
возвращается медленно, хмуро.
С переводчиком рядом бредет
вдвое меньшая ростом фигура.

Что-то белое на голове -
значит, девочка. Смотрит под ноги,
где сухие колючки в траве
и колючие камни дороги.

Лейтенант начинает доклад,
забывая слова от волненья:
"Банда к матери, встань, говорят…
В общем, три ножевые раненья…

Мать успела ей дать узелок -
шелковичные ягоды вроде.
Подошли, а она - на порог
и теперь ни на шаг не отходит.

Может, встретим кого на пути,
ведь с ума же сойдет в одиночку…"
"Лейтенант, нам самим бы дойти,
пережить бы самим эту ночку.

Переводчик, ребенка - домой.
Дайте ей сухпаек и сгущенку.
…Что она говорит? Вы немой?
Почему не ведете ребенка?!"

Переводчик - ефрейтор-таджик -
говорил, успокаивал, гладил,
но ребенок лишь крепче приник
к незнакомому доброму дяде.

"Как зовут-то ее?" - "Нафтула", -
отвечает с надеждой ефрейтор.
"Ладно, парни, была ни была.
Головой отвечаете в рейде.
Все! Ускоренным шагом - вперед!"

Тени вновь расчертили равнину,
лишь одна, где разведка идет,
покороче других вполовину.

Высыхает слеза на щеке,
улыбаются черные глазки,
и конфета в ее кулачке -
обещание будущей сказки.

Материнский несет узелок,
словно взрослая, на головенке.
…Среди трудных солдатских дорог
горше нет, чем дорога с ребенком.

Не виновны ни в чем перед ней,
на крутые взбираемся скаты,
где скрываются между камней
те, кто прокляты и виноваты.

Потерпи, Нафтула, потерпи,
мы тебя понесем - после боя,
ты случайно вперед не ступи,
мы тебя прикрываем собою.

Ты не плачь, Нафтула, ты не плачь,
поскорее за камень укройся,
узелочек свой беленький спрячь,
пули выше летят, ты не бойся.

Все равно победит доброта -
в сказке, в жизни, повсюду, навечно.
Эта истина очень проста,
потому что она человечна.

Немирный кишлак

Плакаты на серых дувалах,
плоды на зеленых ветвях,
да несколько старых и малых
в едва приоткрытых дверях.

Ручей с желтоватой водою,
текущей по самому дну,
и ослик со шкурой седою,
жующий травинку одну.

Все это до боли знакомо.
Окликни любого мальца:
- Отца позови, если дома. -
Ответит, что нету отца.

Плакаты наклеены криво,
наверное, в спешке. Хотя
плакаты, конечно, красивы
и не виновато дитя.

Подходит старик бородатый,
заводит неспешную речь.
Вздымаются из-под халата
углы его высохших плеч.

Понятно и без перевода,
как он излагает дела:
мол, мало в селенье народа,
а банда большая была,

мол, ночью ворвались бандиты,
они и открыли стрельбу,
мол, жители очень сердиты
на банду и злую судьбу,

но что он клянется Аллахом:
бандиты ушли поутру…
И голос дрожит не от страха -
от старости и на ветру.

Комбат пожимает плечами,
выслушивая перевод.
Быть может, и вправду случайно
отсюда стрелял пулемет.

Быть может, быть может, быть может…
По скулам бегут желваки:
порой на засады похожи
такие же вот кишлаки.

Вонзается взгляд капитана
в окошки-бойницы домов.
Подкрались к броне мальчуганы,
глядят на комбата без слов.

Стоят на пыли раскаленной,
босые, худые стоят.
И нет всезаконней закона,
чем их умоляющий взгляд.

Пророк

Патрульный бронетранспортер
по трассе горной
спускался вниз, где взмыл костер
нерукотворный.

И лейтенант кричал с брони
в броню солдату:
- Гони, Иван! Иван, гони,
горят ребята!

И гнал водитель. Ох как гнал,
за гранью риска.
Жал на педаль, жал на сигнал -
костер неблизко.

За поворотом поворот, крута дорога.
- Вперед, Иван! Иван, вперед,
прибавь немного!
И проскрипели тормоза
лишь у пожара.
Слезятся от огня глаза,
тускнеют фары.

И лейтенант к броне прирос,
водитель замер:
горит афганский бензовоз
перед глазами.

- Иван, как думаешь: они?
- Они, пожалуй.
- Мальчишку жалко... Стой, взгляни -
ведь спасся малый!

Вблизи зловещего костра,
в жару и в дыме
стоял мальчишка, что с утра
встречался с ними,

болтал по-русски кой-чего,
просил значочек,
рассказывал, что брат его -
военный летчик,

а он с отцом везет бензин,
да вот сломались,
отстали от других машин,
одни остались.

И улыбнулся лейтенант
и все, кто рядом,
когда добавил мальчуган:
"Звать Мухаммадом".

"Пророк по-вашему?" - "Пророк",-
смеялся малый.
...Горит асфальт у детских ног,
пылают скалы.

Граната угодила в бак,
свинец - в кабину,
расстреливал прицельно враг
отца и сына.

Отец откинулся назад
с чалмой пробитой:
"Будь милосерден, Мухаммад,
но не к бандитам", -

и, к сыну голову склоня,
с внезапной силой
толкнул он сына из огня,
как из могилы...

Патрульный бронетранспортер
бьет по засаде.
Мальчишка смотрит на костер,
на бой не глядя.

Пророк прощается с отцом,
отцу клянется.
Пророк не трусит под свинцом -
он обернется.

Он обернется и шагнет,
и волей правой
испепелит гранатомет
в ночи кровавой.

И будут корчиться враги
в горящей коже:
"О, Мухаммад! О, помоги!"
Он не поможет.

Религии не признаю,
но здесь святое:
пророк рождается в бою
с неправотою.

Боец мальца к груди привлек,
в него поверя...
В свой мир спускается пророк
на "бэтээре".

Фотографии

Стоят у бронетранспортера
не для фотографа - вразброс,
не оборвали разговора,
не приняли картинных поз.

Да, повернувшись к объективу,
но не уставились в него,
ждут весело, нетерпеливо
освобожденья своего.

Лишь пятилетнего Фараха
интересует все подряд,
он с увлечением и страхом
рассматривает аппарат.

Невольно прислонился малый
к солдату худеньким плечом:
с таким защитником бывалым
Фараху страхи нипочем.

Хозрат спокоен, полусидя
на арматуре колеса.
Ему семь лет, он в жизни видел
и не такие чудеса.

Навруз поглаживает фару,
как холку верного коня,
десятилетнего Мухтара
ревниво локтем отстраня.

Джума забрался к пулемету.
По-моему, доволен он,
что выйдет боевым на фото,
хоть пулемет и зачехлен.

Мурод - ему уже пятнадцать -
солдата держит за рукав,
обоим удалось засняться
как представителям держав:

без панибратства, не в обнимку,
но не для публики близки
и вряд ли после фотоснимка
отдернут руку от руки.

На заднем плане - край дувала,
вечнозеленые кусты,
с которых клонятся устало
сухие длинные листы.

В кадр не вошли, но узнаются
кишлак и беспокойный век,
в котором все-таки смеются
семь встретившихся человек.

А что солдат был ранен дважды
и что броня опалена -
на снимке разглядит не каждый,
но знать История должна.

* * *

С годами забываются бои,
спокойней снятся, словно не твои,
становится привычней седина,
которую дала тебе война.

С годами возвращаешься на круг,
где враг условен, где бессмертен друг,
где, только оглянувшись на восход,
вдруг видишь, как пылает небосвод.

С годами вновь становишься собой -
тем парнем с довоенною судьбой,
которому достанутся сполна
бессонница, потери, седина.

Последний поход

Разорван погон под ремнем автомата,
истерлась тельняшка на левой груди,
где сердце колотится, не виновато
во всем, что за нами и что впереди.

Прошли по ущелью, спустились в долину,
поднялись оттуда на горный хребет,
в бою разделившись на две половины -
оставшихся здесь и оставивших свет.

Прошли по хребту, по горящему склону,
фронтальной атакою взяв перевал.
И снова Господь перестроил колонну:
из двух одного в небеса отозвал.

Пошли с перевала по тропам овечьим,
по минным ловушкам, под скрестным огнем,
внезапно сверкавшим сиянием вечным
ребятам, с которыми рядом идем.

Спустились по тропам на горное плато.
Легко нам загадывать - нечет и чет:
один из нас в небо взметнется крылато,
другого навеки земля привлечет.

В ночном полете

На взлете, когда с разворотом
ушли неизвестно куда,
я видел: над правым пилотом
слегка покачнулась звезда.

По кожаным летным регланам
скользнул неразгаданный свет,
рожденный межзвездным туманом
и отблеском мертвых планет.

Быть может, навечно над миром
впечатался в ночь самолет?
Земля говорит с командиром.
Сутулится правый пилот.

"ГРАЧИ" прилетели

Он, в общем, не один такой
средь асов высшей пробы.
И все же Александр Руцкой
запомнился особо.

В столовой, в штабе, на плацу
и на командной вышке -
везде была ему к лицу
улыбчивость мальчишки.

Откинет волосы со лба,
укажет на бетонку:
- Смотри, сейчас взлетит труба! -
и рассмеется звонко.

- Прости, что "мигарей" дразню, -
добавит деликатно,-
взлетают по сто раз на дню:
бах - вверх, бабах - обратно.

А мы работаем не так,
взлетаем - не грохочем,
но не выходим из атак
полдня или полночи.

Хотя я сам из "мигарей",
да вот сменил походку...
Ну ты, труба, беги скорей,
освобождай мне взлетку!

...Садимся с ним в автомобиль,
спешим в объезд к стоянке,
чтоб не задела наша пыль
летающие танки.

Приблизились, подходим к ним,
и ясно мне до дрожи:
ни с чем железным и земным
штурмовики не схожи.

Они для неба рождены,
для вольного полета,
навряд ли даже для войны -
она лишь их работа.

А то, что линии круты
и тяжелы пилоны, -
что ж, у рабочей красоты
особые законы.

Руцкой смеется за плечом
над немотой моею:
- Не налюбуешься "грачом"?
Я сам пред ним немею.

Взошел на длинное крыло,
переступил в кабину:
- Прости, тебе не повезло -
на одного машина!

Затем я слушал час почти
по радиоприему
его доклады по пути
вдаль от аэродрома.

- Радист, наземников включи, -
сказал комэск солдату.
"..."Грачи" летят! Летят "грачи"!
Мы спасены, ребята!.."

* * *

Мокнет брезентовый лагерь,
трубы дымятся во мгле,
отяжелевшие флаги
низко склонились к земле.

Дизель устало рокочет,
лампочки тускло горят.
Темные горные ночи.
Светлые судьбы солдат.

Вижу, как над перевалом
в тучах мелькнула луна.
Сколько великого в малом -
в том, что сияет она.

Значит, влюбленные где-то
тихо сидят допоздна
в зареве лунного света.
Значит, не всюду война.

Прощай, старшина

Бормочет динамик с "тойоты":
"Сдавайтесь, вы окружены…"
Бьют залпами гранатометы
сквозь черную ночь без луны.

- И это зовется войною!
Валяться в холодной пыли.
В России бы дело иное
мы летнею ночью нашли.

Костерчик бы вмиг разложили,
девчонки приникли бы к нам.
Ах, как бы, Серега, мы жили,
когда бы не этот бедлам!

Дувалы, дуканы, мечети,
душманы, сарбазы, муллы.
Ну есть ли еще на планете
такие тупые углы!

Подай-ка мне бинтик, Серега,
да ты не волнуйся, герой:
в плечо зацепило немного,
здесь это бывает порой.

Потише, Серега, я вижу,
не надо ползучих пугать:
пуская подберутся поближе -
им дальше потом убегать.

Хватило бы только патронов,
терпеть не могу штыковой.
И помни, что до батальона
ты должен добраться живой.

До чертиков все надоело,
со временем, может, поймешь…
Не трогай ты планку прицела:
с трех метров и так попадешь.

Ну что же, прощай, салажонок,
уложим передних - чеши.
Вернешься домой - для девчонок
меня у костра опиши.

Мол, был старшина один лютый,
измучивший вас, салажат.
Гранату бери для салюта.
Огонь! Ты пробьешься, солдат!..

Удача

О службе и жизни судача,
мы вдруг поднимаемся в рост
и пьем за нее - за Удачу.
Сомнительный, вроде бы, тост.

Отцы-командиры, ребята,
войны же проста, как сапог.
Удача ли в то виновата,
что с фланга прикрылись мы в срок?

Удача ли - выстрелить метко,
противника опередив?
Отправишь ночную разведку -
и утром останешься жив.

Все честно, логично и просто
под этим научным углом.
Но как-то неловко без тоста:
нас мало уже за столом.

Песня десанта

В птицах железных
летели мы по небу,
падали вниз на шелковом крыле.
Честь не роняли, бессмертья не подняли.
Дети небес, мы умрем на земле.

Обожжены высотой стратосферною,
под восходящим свинцовым дождем,
в господа бога и в черта не веруя,
с неба на землю сквозь тучи идем.

Белые крылья, свинцом посеченные,
там, на земле, понакроют тела.
Спустится ночь, и надгробьями черными
станут шелко?вые те купола.

Птицы железные
стонут за тучами,
гильза о гильзу на скалах звенит.
Души десантные, души летучие
поочередно взлетают в зенит.

* * *

Ступив за хребет Гиндукуша,
где солнце тускнело во мгле,
спокойную русскую душу
пронес по тревожной земле.

Свинцовые трассы летели
в его не железную грудь,
отметив рубцами на теле
к бессмертию пройденный путь.

Утихли со временем раны,
но снова, к рассвету спеша,
дорогами Афганистана
в бессоннице бродит душа.

Вечер в полевом лагере

Над лагерем звезды и горы.
Привычно рокочет движок -
палаточный маленький город
походные лампы зажег.

Гремя оцинкованной жестью
разносят истопники
солярку, последние вести,
махорочные огоньки.

В штабной незавидной палатке
трещит полевой телефон:
"Так точно. В обычном порядке.
Вас понял… Тактический фон…"

А воздух морозен и плотен,
а звезды - подпрыгни и тронь,
а в приданной танковой роте
играет шальная гармонь.

Постой, я же помню все это,
все это сбывалось точь-в-точь:
движок, и гармонь, и ракета,
на миг осветившая ночь.

Во сне, наяву ли сбывалось -
познать нам еще не пора:
отцовская кровь проливалась
с восходом, в четыре утра.

Лети, вертолетчик

Беснуются лопасти над головой,
дрожит рукоять управленья.
Заходишь от солнца, и то, что живой,
сверяешь с наземною тенью.

Берешь на себя, все берешь на себя,
за все отвечаешь исходы.
Железная птица, покорно трубя,
соскальзывает с небосвода.

Пробита обшивка, разбито стекло,
передняя стойка погнута,
но ты приземлился, тебе повезло,
тебе и в пехоте кому-то:

он ранен, тебя посылали к нему,
ты сел под обстрелом на скалы.
Железная птица в сигнальном дыму
с гранитным слилась пьедесталом.

Погрузка закончена, двинут "шаг-газ",
с трудом отрываешь машину.
Ты в небе. Ты выжил. И ты его спас -
бойца с безымянной вершины.

Набрал высоту, оглянулся в отсек,
борттехник кивнул: все в порядке.
Лети, вертолетчик. Живи, человек.
Счастливой, ребята, посадки.

* * *

Ах, Восток. Как он мучает душу,
выворачивает почти.
Ярче звезд, чем над Гиндукушем,
и тревожнее не найти.

Здесь воистину небо - сфера
над семью поясами гор,
голубая звезда Венера
с лунным диском заводит спор.

А Медведицы, как в берлогу,
вжались в северный небосклон:
Южный Крест перекрыл дорогу,
не уступит владений он.

Окруженный тропой небесной,
на вершинной тропе стою
возле птицы своей железной,
сбитой в звездном ночном бою.

Помни обо мне

События разделены
на те, что вдруг судьбу меняют,
и те, что, взгляду не видны,
ее хранят и осеняют.

Просила: "Помни обо мне".
И этой просьбою сквозь слезы
спасла на будущей войне
и в госпитале под наркозом.

Да не шепчитесь вы с врачом!
Я продержусь, мне хватит силы.
Ведь вы не знаете, о чем
меня любимая просила.

Девчонки нашего полка

Я не о тех, кто ждет нас дома,
хоть жизнь их тоже нелегка…
Грустят под гул аэродрома
девчонки нашего полка.

Дрожат брезентовые стены,
мигает лампа в тридцать свеч.
Все прочее обыкновенно,
и не о быте, в общем, речь.

В палатке гладят и стирают,
в палатке думают о нас,
но от любви не умирают,
как мы от выстрелов подчас.

Библиотекарша, связистка,
официантка, медсестра.
Стоят их коечки так близко,
чтобы шептаться до утра.

Но вот заходит на посадку
с гор прилетевший вертолет,
и медсестра глядит украдкой
на телефон и воду пьет.

Палаточный откинув полог,
выходит молча за порог.
Как странен взгляд ее, как долог,
как темен мир и как жесток.

Пусть обошлось: никто не ранен
на тех горах, где мы лежим, -
но долог взгляд ее, и странен,
и не по-женски недвижим.

А утром четверо девчонок
бегут по взлетной полосе,
и подполковник Азаренок
кричит им: "Стойте, живы все!.."

В королевских конюшнях
метра нет для коня.
Медсестра раскладушку
принесла для меня.

Очень трудно голубке
в коридоре, где сплошь
встык обрубком к обрубку
полегла молодежь.

Отыскала местечко
в самом дальнем углу,
где десантник навечно
задремал на полу.

Унесли бедолагу,
положили меня.
Я отсюда ни шагу,
я спокойней коня.

Ведь от ног до макушки
весь я гипсовым стал,
Мне не надо подушки,
разве что пьедестал…

Медсестра, медсестричка,
что ж ты слезоньки льешь?
Как же ты без привычки
здесь, в конюшнях, живешь?

В королевских конюшнях,
в госпитальном чаду,
в наркотичном, спиртушном,
матерщинном бреду.

Если чудо случится,
если снова срастусь, -
дай свой адрес, сестрица,
может быть, пригожусь.

Ну а коль не воскресну,
все равно хоть часок
проживу, на чудесный
поглядев адресок.

В королевских конюшнях
метра нет для коня.
Медсестра мою душу
унесла от меня.

Пассажиры

Сидим на рулежной дорожке,
никто сюда не зарулит,
угрюм двухмоторный "Антошка":
погода летать не велит.

Во тьме грузового отсека
спит летно-подъемный состав.
А мы, три простых человека, -
на стыке бетона и трав.

В колючие зимние травы,
хоть здесь не бывает зимы,
то ляжем на локоть на правый,
то левым уколемся мы.

И снова садимся, как будды,
на грязный, но ровный бетон…
Яви, авиация, чудо:
проснись и пронзи небосклон!

Над низкою тучею этой -
огромная голубизна,
там свет, хоть залейся там света,
там видимость - Кушка видна.

А нам ведь не в Кушку, нам ближе:
взлетим, высоту наберем,
заснеженный гребень оближем
и сядем на аэродром.

На свой, а не этот постылый,
где мы никому не нужны,
куда нас погодой прибило
оттуда, из голубизны.

Не зря познакомились, впрочем,
в полетный записаны лист
две женщины, милые очень,
и немолодой журналист.

Из госпиталя медсестричка,
из штаба учетчица дел.
И я по газетной привычке
в их судьбах статью углядел:

оставив, мол, семьи, квартиры,
театры, кино, города,
во имя всеобщего мира
служить прилетели сюда!

Они рассказали немножко
про госпиталь и про учет.
Я все записал, но "Антошка"
внезапно прервал перелет,

и нас по небесным законам
ссадили на землю тотчас…
Полдня меж травой и бетоном
кольнули реальностью нас.

Блистательные репортажи
под тучами слишком темны.
И правда войны, правда даже -
порой полуправда войны.

Мне женщины правду сказали:
оставили семьи они -
в судебном оставили зале
в процессо-разводные дни.

Детей, а они в интернате,
побаловать хочется, но
одних алиментов не хватит…
Житейское, в общем, кино.

Сухие травинки кусают,
сквозь слезы глядят в облака.
Но служат, но мир ведь спасают,
спасут его наверняка.

Две дочки больного народа,
две русских слезинки родных…
Похмурься немножко, погода,
дай налюбоваться на них.

Медсестра переднего края

"Если бы вы знали, как нас встретили…"
Девушка рыдает под рукой.
Многосмысловые междометия
невозможны с девушкой такой.

"Я ж не за деньгами, не за чеками…"
Смотрит исподлобья, чуть дыша,
девушка с подкрашенными веками,
с чистою обидой малыша.

"А они по возрасту построили,
говорили вслух про нашу стать.
Мы, конечно, не были героями,
но хотели сестрами им стать…"

Пью чаи в застолии палаточном
с медсестрой десантного полка.
Моего молчания достаточно,
чтоб она сидела, так близка.

Только я люблю другую женщину.
А сестра, не ведая про то,
с лейтенантом раненым повенчана,
без ноги отправленным в ЦИТО.

"Если бы вы знали, что за мальчики!
Я к ним и сквозь пламя доползу…"
Говорит и смахивает пальчиком
с пыльных щек моих свою слезу.

Портрет

В палатке холодной и тесной,
раскинутой в горной стране,
приколот портрет Неизвестной
к брезентовой чуткой стене.

Свеча, словно перед иконой,
в задымленной гильзе пред ним.
Глядит из огня на погоны
знакомая в прошлом с Крамским.

В палатку приходим не часто,
нам снятся нелегкие сны,
но ангельским ликом лучатся,
мерцают глаза со стены.

И пусть говорят, что доступна
и даже продажна была, -
не зря винтокрылая ступа
ее через горы несла.

Не зря она над перевалом,
беспомощно комкая рот,
разреженным небом дышала,
крестя боевой вертолет.

И в этом краю каменистом,
где жизнь не дороже свинца,
светлеем мы в зареве чистом
ее огневого лица.

Судьба

Своей судьбы не зная,
порой судьбу клянешь:
- Шальная, народная,
куда меня ведешь? -

По гребням и ущельям
шагаю день за днем
под залповым, прицельным
и солнечным огнем.

На три боекомплекта -
всего лишь два плеча.
Вновь из полымя в пекло
ступаю сгоряча.

Когда б существовала
незримая судьба,
пускай бы отирала
хотя бы пот со лба,

во фляге раскаленной
оставила б глоток,
пустила б вдоль по склону -
нет силы - поперек!

Но лезешь вверх и выше,
горит в руке цевье.
Судьба тебя не слышит,
и, значит, нет ее.

Солдатская работа
не требует чудес:
шел до седьмого пота,
взошел на семь небес.

На самой на вершине
смеешься над собой,
не веруя отныне,
что нянчился с судьбой.

Но вниз ветра нырнули,
над женщиной скорбя,
принявшей в сердце пулю,
летевшую - в тебя.

Своей судьбы не зная,
зачем судьбу клянешь?
- Шальная, неродная,
куда же ты идешь?..

Неизвестная любовь

Снежные склоны хребтов Гиндукуша
в красных заплатах солдатской крови.
Я под огнем перекрестным не струшу
ради твоей неизвестной любви.

Может быть, смерть мои руки развяжет -
я обниму тебя, падая в снег.
Горы высокие небу расскажут,
как человека любил человек.

Словом прощанья, слезою печали
издалека не тревожь, не зови.
Лучше останься такой, как в начале
нашей с тобой неизвестной любви.

Мы не бродили Москвою вечерней,
не целовались в Нескучном саду -
не придавай же большого значенья,
если однажды совсем не приду.

Ближе и ближе чужие халаты…
Все позабудь, мои письма порви,
как я себя разрываю гранатой
в память твоей неизвестной любви.

* * *

Как сладко думалось о доме
в пустынях тех и тех горах!
Как часто девичьи ладони
нежданно грезились впотьмах.

Они внезапно привлекали
и вдруг отталкивали нас, -
и пули мимо пролетали,
отодвигался смертный час.

Но если не было просвета
в свинцовой огненной стене,
наверное, в России где-то
девчонки плакали во сне.

Советник

Он сядет на поезд хороший,
уедет служить в Ленинград.
Он хочет не думать о прошлом,
как года четыре назад.

Не спит от колесного стука,
хоть на ночь попил не чайку.
В окошко уставился Жуков -
советник в афганском полку.

Он помнит, он помнит ту дату,
когда в роковом декабре
в полку взбунтовались солдаты
и ждали его на дворе.

И вышел военный советник,
небрежно ремень теребя,
а там под ремнем пистолетик -
девятый патрон для себя.

Глаза опускали сарбазы,
и пятились по одному:
советник страшнее приказа,
они подчинились ему.

Своим пистолетиком малым
сарбазов погнал он вперед -
туда, где за каждым дувалом
мятежный строчил пулемет.

И шли, пригибаясь от страха,
судьбу проклинали, но шли:
советник страшнее Аллаха,
когда он из русской земли.

Так что ж ты, советник, не весел
в экспрессе Москва-Ленинград?
Мир тот же, из крови и песен,
как года четыре назад.

Не ты уезжаешь в разлуку,
а мы с тобой разлучены…
Спи, Виктор Дмитриевич Жуков,
советник Советской страны.

На круги своя

Вернуться на ту же войну,
которую видел и знаешь,
которую, как седину,
от юной подружки скрываешь.

Я старше почти на века,
я даже для сверстницы старый,
хоть роль удается пока
певца с шестиструнной гитарой.

Вернуться на те же круги,
которые пройдены маршем,
где, бой продолжая, враги
меня, постаревшего, старше.

Попомнится год без войны,
романсы мои и забавы!..
И даже на клок седины
потеряно временно право.

Вопросы и ответы

"А пьют ли там?"
Конечно, пьют,
но там другие цены:
то прямо из артерий льют,
а то вливают в вены.

"А женщин любят?"
Еще как!
Порою льнет открыто
сестрички впалая щека
к мужской груди пробитой.

"А не воруют?"
Так и прут,
несут махру со склада:
- Мне, говорят, - за ратный труд
курить хотя бы надо.

"А мародерничают?"
Что ж,
есть и такая проза:
порою в грудь добудут нож
и носят до наркоза.

"А не начнут ли?.."
Да, начнут!
Пред теми, кто вернется,
за все, что спрашивали тут,
вам отвечать придется.

Шуточная песня о советской печати

Дрожит душман в Пули-Хумри
и около Герата.
Его крушат, черт побери,
афганские солдаты.

И в Кандагаре, в Газни,
и в Балхе, и в Кабуле
войска афганские - одни -
ну так и прут под пули.

Их невозможно удержать,
они нас защищают,
о чем советская печать
стыдливо сообщает.

Ведь контингент наш очень мал,
навряд ли больше взвода,
границу перешел и встал,
любуется природой,

дает концерты в кишлаках,
а в паузах-антрактах
детишек носит на руках
и чинит местный трактор.

Пусть контингент и неплохой,
но где ему сравниться
с афганской армией лихой,
которой враг боится.

Она разбила тыщу банд.
Нет - миллион мильонов!
Почти очистила Шинданд
и два других района.

Сильна, отважна, велика,
заслуженно известна!
А мы тут пляшем гопака
и чиним трактор местный…

Двойник

Подарили хорошее фото:
с автоматом, на горной скале
смотрит вдаль командир разведроты.
Есть двойник у меня на Земле.

Как и я, он большой и сутулый,
тот же взгляд, те же губы и нос.
Повернул на фотографа дуло -
то ли в шутку, а то ли всерьез.

Я растерян от вещего сходства,
я уверен, что он - это я.
И тем более тяжко сиротство
не вошедшего в кадр бытия.

Кто сказал, что талант не проклятье!
Я судьбе рифмоплетной не рад,
мне из всей стихопишущей братии
дорог только Володька - мой брат.

А вот этот высокий, надменный
сверстник, смертник, десантник, двойник,
как он прочно стоит во Вселенной,
как уверенно к жизни приник!

Не завидую силе звериной,
что с лихвой перешла к двойнику:
вся - зачем? если и половина
раздирает судьбу и строку.

Не завидую пуле в затворе:
нет врагов, на которых не жаль
в несмертельном житейском раздоре
навести вороненую сталь.

Но завидую праву и долгу
отвечать за большую страну.
...Ты, прости, капитан, что не долго
исполняли мы службу одну.

Ты прости. Я ведь думал, что важно
не для нас, для грядущих ребят -
вперекор сладкопевцам бумажным
говорить, что такое солдат.

Говорить, сколько крови пролито
на границе и дальше ее,
как друзей целовали убитых.
Ты прости заблужденье мое.

Я смотрю на последнее фото:
улыбаешься... Вспомнилось что?
Отдыхает твоя разведрота,
так устала - не дышит никто.

Даже имя твое не напишешь,
чтобы не было лишней молвы.
Я двойник твой, должник твой,
ты слышишь?
Я - двойник его. Слышите, вы?

Еще не отвыкли от мира,
еще не привыкли к войне.
И только планшет командира
сгорает в незримом огне.

Там красные дуги пылают,
там тлеют пунктиры засад,
где, может быть, нас убивают,
где наши машины горят.

Судьба приготовила меты.
Но, стрелами вычертив бой,
комбат не согласен на это:
он сам будет нашей судьбой.

Он сам поведет нас по склонам,
он первым пойдет под огнем,
чтоб список потерь батальона
навечно прервался на нем.

* * *

В палатке дощатые нары
и восемь хороших парней.
В палатке играет гитара,
девятый играет на ней.

Разведке осталось на сборы
десяток последних минут.
Разведка вернется не скоро,
без боя ее не вернут.

О чем же ты думал, девятый,
когда о любви ты запел?
В разведку уходят ребята,
в такую, что как на расстрел.

Все восемь уйдут с темнотою,
все восемь погибнут к утру,
а ты им - про чувство святое
к соседке своей по двору.

Но слушают песенку все же
и даже грустят в тишине.
Неужто соседки похожи
на этой безмолвной войне?

Воспоминание бойца

Полыхал бэтээр за спиною,
и бензин разливался вокруг.
И навеки прощался со мною
настоящий, не песенный друг.

Настоящий, родной, опаленный
непридуманным жарким огнем.
Рядовые, без лычек, погоны,
покоробившись, тлели на нем.

И подробностей вам не расскажут
ни комдив, ни начпо, ни комбат,
только место на карте укажут,
где отмучился этот солдат.

Да и мы с ним простились лишь взглядом,
когда полз я к живому огню.
Если вы с нами не были рядом,
как же это я вам объясню?

На маршруте в засаду попали,
и граната пробила движок, -
вот и все в документах детали
плюс диагноз: смертельный ожог.

Ну а то, что дружили мы свято,
что делили мечты и пайки, -
мне, пока что живому солдату,
пересказывать вам не с руки.

Обстоятельства были виною,
что мы с другом простились в огне,
что не песней, а болью немою
вспоминать его выпало мне.

К сожалению, это не песня,
это быль, это быль, это быль.
Под Гардезом мы рухнули вместе
в придорожную жаркую пыль…

Письмо из госпиталя

Ты, мам, себя не мучай,
ты не волнуйся зря:
я человек везучий,
по правде говоря.

На улице, и дома,
и в школе мне везло,
пока, конечно, Тому
не встретил, как назло.

И что нас укачало,
какой девятый вал?
Она поцеловала,
и я поцеловал.

Взорвались, словно атом...
Вдруг слышу - правда, мать!
"Когда уйдешь в солдаты,
два года буду ждать..."

С чего она про это
тогда, в шестнадцать лет?..
Прошло еще три лета,
теперь вопросов нет.

Ты, мам, сходи к Тамаре
и доложи ей так:
мол, сын - везучий парень,
но все-таки дурак,

мол, стал служить при штабе,
где женщин тыща штук,
и разведенной бабе
ребенка сделал вдруг,

а про нее, про Тому,
не пишет ни словца,
за что, конечно, дома
получит от отца.

А я ведь Томку знаю,
она же огнемет:
в загс бросится, шальная, -
ее любой возьмет.

Так надо, мама. Очень.
Поверь мне, что не вру.
Иначе, между прочим,
я, может быть, умру.

Письмо пиши на город,
на главпочтамт. Прости.
Иначе бы ты скоро
смогла меня найти.

Ответь мне после свадьбы -
не раньше, не поздней.
Неплохо описать бы,
как говорили с ней.

Но ты учти: я все же
любимый твой сынок.
Не только ты - я тоже
читаю между строк.

Не обмани, мамуля,
я все равно пойму:
во мне и так две пули,
мне третья ни к чему.

Про почерк незнакомый
не думай. Пустяки.
Так не забудь про Тому -
чтоб муж, чтоб две руки.

* * *

В землянке, вкопанной в долину
близ городка Пули-Хумри,
с ботинок очищаю глину,
жизнь коротаю до зари.

Здесь печь гудит, здесь лампа светит,
поскрипывает в петлях дверь,
здесь жизнь мне, может быть, ответит,
что с нею делать мне теперь.

Последний раз вдали от дома
ночую посреди войны,
где все понятно и знакомо -
от взрывов и до тишины.

Еще не мучает теченье
похожих, словно капли, дней,
где жизнь опять полна значенья,
всецело замкнутого в ней.

Еще любовь не стала стержнем
и самоцелью бытия…
Еще я весь - не тот, не прежний,
которым завтра стану я.

России служить

Под шорох знамен,
под громы орудий
идет батальон,
военные люди.

России служить -
вот солдатская доля,
судьбу положить
за нее
среди ратного поля.

В походном строю
ряды поредели.
Дорогу свою
не все доглядели.

Летят трассера,
все ближе их нити.
Ну что ж, мне пора.
Ребята, не ждите.

Пусть нам не дано
дожить до победы,
придем все равно
по вашему следу -

России служить,
вот солдатская доля,
судьбу положить
за нее
среди ратного поля.

* * *

Мне это снится до сих пор:
палатки у подножья гор,
канавы с бешеной водой,
туман над лагерем седой,
гудящий в небе вертолет,
хрустящий под ногами лед,
фигуры часовых в ночи,
карманных фонарей лучи,
похолодевшая броня,
днем повидавшая огня,
в палатках стебли на полу,
гранаты в ящиках в углу,
кровати тесно вдоль стены -
на них иные снились сны:
то серебристая река,
то над полями облака,
то радуга, то синь озер,
то женщины любимой взор…
Но и во сне казались сны
галлюцинацией войны.

Пой, труба

Перевалы до самой границы
в облаках, в камнепадах, во мгле.
Боевые железные птицы
сбились в кучу на мокрой земле.

Отсюрели брезенты палаток,
дым над лагерем, словно венец.
Сотню лет или малый остаток
нагадает пролетный свинец?

Не об этом, однако же, думы
в этот час, в этот день и судьбу.
И с повадкой отнюдь не угрюмой
сигналист продувает трубу.

В первой ноте, слегка хрипловатой,
он о долге напомнил, и вдруг
о солдатской дороге крылатой
задышал в запотевший мундштук.

И откликнулись близкие склоны,
и в разрыв проплывающих туч
опустился с небес на погоны
ослепительный солнечный луч.

Пой, труба, о солдатской удаче,
о высокой армейской судьбе.
Горным эхом и солнцем горячим
салютует эпоха тебе.

Пой, труба, батальоны сзывая,
наполняя отвагой сердца.
Пой, труба, твоя песня живая
звонче мертвого свиста свинца.

Звездный свет Афганистана

Афганистан.
Над горами небо звездное,
а на Земле ни огонька, ни кишлака.
Вольется в грудь
глоток разреженного воздуха
да просвистит свинцовый ветер у виска.
Афганистан.
Солнце всходит над вершинами,
и вот уже до самой смерти жизнь видна.

Афганистан.
Темноты темнее не было
и не бывало в мире яростней огня.
Я ничего
от той страны не ждал, не требовал,
я отдал все, что оставалось у меня.
Афганистан.
Там бушуют реки горные,
и Млечный Путь роняет звездные дожди.

Афганистан.
Нелегки воспоминания.
Я рад, что реже стала сниться мне война.
Но не забыть
тех звезд высокого сияния
и тот рассвет, когда вся жизнь насквозь видна.

Афганистан.
Снова ночью в Подмосковье я,
взглянув на небо, вижу мой Афганистан.

Офицерский романс

Были когда-то и мы офицеры -
бражники, ратники, юность Руси,
пленники чести, хранители веры,
взгляды любви обходя на рыси.

Быльные залы, полтавские хаты,
блеск эполет и зловоние ран.
Перед Отечеством не виноватый,
перед любовью винись, капитан.

Были когда-то и мы офицеры
первой на свете всемирной войны,
в серых шинелях, в Галиции серой,
в серых фуражках поверх седины.

Сумрак землянок, траншейная глина,
сестры походных госпиталей…
Перед Россией ни в чем не повинный,
перед разлукой сестру пожалей.

Были когда-то и мы офицеры -
белая сила, Христовая рать.
В полную меру, в последнюю меру
счастье испить и навек потерять.

Бьет артиллерия в купол церковный.
Не устоять тебе, Спас-на-Крови.
Воинским чином пред жизнью виновный,
спой, капитан, о последней любви.

Были когда-то и мы офицеры,
давние раны украдкой леча…
Цифры 14-й - 41-й
перевернула эпоха сплеча.

Рвутся фронты, как лежалые нити,
и не в Галиции - возле Москвы.
Перед женой, капитан, повинитесь,
перед Россией останьтесь правы.

Были когда-то и мы офицеры,
верные долгу в неверном пути.
На искалеченных склонах Панджшера
кровью своею писали "прости".

Свой ли, чужой грянет выстрел итогом -
не прояснит ни устав, ни коран.
Перед любовью, Отчизной и Богом
вы не виновны уже, капитан.

Были вчера еще мы офицеры,
пасынки некогда отчей страны,
в горной Чечне выжигая пещеры
пламенем новой кавказской войны.

Нас предавали и нас поносили,
слева измена и справа обман.
Но если вновь возродится Россия, -
может быть, вспомнят и нас, капитан.

Песня о друге

Завалы, заслоны, засады,
барханы, сугробы, ветра.
Наверно, забыть это надо,
но помнится, словно вчера.

Страна, что "за речкой на юге",
как мы ее звали подчас,
останется песней о друге,
навечно ушедшем от нам.

В той песне и боль и просторы
тревожных афганских дорог,
и гордость, и горе, и горы,
где друг отозваться не смог.

А мы вот пришли из-за речки,
мы обняли жен и детей
и песню поем на крылечке
среди невоенных гостей.

Ни взглядом, ни словом, ни нотой
ничье не смутим бытие.
Война была нашей работой,
и мы выполняли ее.

Но если концовку припева
подтянет невидимый друг,
мы глянем не вправо, не влево,
а в сторону речки, на юг.

Нет цветов в Афганистане

Итак, цветы. Я их дарил любимой
и нелюбимой тоже их дарил
и, что уже совсем необъяснимо,
одни и те же фразы говорил.

Еще я приносил их на могилы
и возлагал, как пишется подчас.
Все это было, ну конечно, было,
и не один, а очень много раз.

Речь не о том, что страсть и смерть похожи,
вернее - отношенье наше к ним,
хотя об этом поразмыслить тоже,
пожалуй, не мешало бы живым.

Речь о цветах. Как таковых. В природе.
На что угодно спорить я готов:
в афганском затянувшемся походе
все девять лет не видел я цветов.

Не верите? Я сам не верил яро,
я вспоминал "зеленку" вдоль дорог,
пески Газни, кабульские базары -
цветов нигде припомнить я не смог.

Так были или нет? Возможно, были,
в каких-нибудь оазисах росли,
проглядывали из столетней пыли,
из трещин скал и высохшей земли.

Но на лотках, в руках, на пьедесталах -
без оговорок продолжаю спор -
цветов в Афганистане не бывало,
и нет в Афганистане до сих пор.

Какой же вывод? О войне, наверно,
о нас, о наших взглядах на войну,
о том, что воевали мы на нервах
и чувствовали смутную вину.

И об афганцах - доблестном народе,
живущем в нищете, в поту, в крови,
талантливом и смелом по природе,
не верящем ни смерти, ни любви.

Вернуться и жить

А дома все по-старому,
а в жизни все по-новому.
Прошелся бы бульварами,
да сапоги с подковами.

Весна ручьями бесится,
птенцы пищат под крышами,
двадцать четыре месяца
не виданы, не слышаны.

И за телеантеннами
такая даль спокойная,
как будто бы Вселенная
вовек не зналась с войнами.

Брат учит математику,
но оглянись зачем-нибудь -
военного солдатика рисует на учебнике.

Мать пирогами занята,
кричит из кухни весело:
- Вот рада будет Таня-то,
а то уж нос повесила!

Глядишь в окно широкое
на блещущие лужицы.
Опять вокруг да около
воспоминанья кружатся.

Брат переходит к физике,
сопит - не получается…
Гвардейская дивизия
с героями прощается.

Гремят салюты вечные,
полки идут колоннами.
А жизнь-то бесконечная,
а слезы-то соленые.

Мыть возится с опарою,
брат - с прозою Астафьева.
И Танечка с гитарою
поет на фотографии.

* * *

Солнце еще не остыло,
воздух прохладен уже.
Дальняя память заныла
в переболевшей душе.

Дальняя, горькая, злая -
не пожелаешь врагу!
Что с нею делать, не знаю,
но без нее не могу.

Кажется: невыносимо,
лучше забыть навсегда.
Но из холодного дыма
алая светит звезда.

* * *

Афганистан остается во взоре,
Афганистан остается в груди.
Общая гордость и общее горе
объединили на жизнь впереди.

Встреча на улице, быстрые взгляды...
Нет, мы с ним раньше не виделись, но
он по загару - из Асадабада,
просто сейчас он живет в Строгино.

Нам не прожить теперь без узнаваний,
тянутся сами другу к другу сердца.
Пусть мы не встретились в Афганистане,
здесь не расстанемся мы до конца.

* * *

Он руку в приветствии поднял
и вновь опускает к глазам.
Сегодня, сегодня, сегодня
уходим с войны по домам.

Сегодня палатки свернули
и завтра сдадим на склады,
чтоб их не дырявили пули,
как в годы афганской беды.

Подкрасили диски и скаты
на всей батальонной броне.
Сегодня уходим, ребята,
в наш первый парад на войне.

Комбат козыряет колонне,
но слезы лицо бороздят…
Мы помним, мы помним, мы помним,
мы помним их тоже, комбат…

* * *

Давай за тех, кто не вернулся,
кто стал частицей тишины,
кто лег в горах и не проснулся
от необъявленной войны.

Давай не чокаясь, ребята,
давайте молча и до дна
за офицера и солдата,
кого взяла к себе война.

Давайте вспомним поименно
тех, с кем навеки сроднены,
кто был частицей батальона,
а стал частицей тишины.

Отставить не имеем права,
а только молча и до дна,
поскольку общая держава,
поскольку общая война…

Ночью после войны

На войне засыпал, как убитый.
Правда, мало я спал на войне.
Почему же глаза не закрыты
до утра - без войны, в тишине?

Нет, тяжелые сны мне не снятся:
как им сниться, когда я не сплю?
Да и мыслей привык не бояться -
я их знаю и перетерплю.

Не политик я и не философ,
непосильных не ставлю задач.
На десятки проклятых вопросов
все равно не отвечу, хоть плачь.

Почему же не сплю и маячу
у раскрытого настежь окна?
Почему же я все-таки плачу
без причины, без мысли, без сна?

Потому ли, что жив? Потому ли,
что на самом закате войны
я на аэродроме в Кабуле
видел в модуле мирные сны?

Мария

Волнуясь, иду по проспекту,
не веря себе самому:
неужто забыл я, как некто
был мною вот в этом дому?

И рядышком с булочной где-то
девчонка в ту пору жила.
А Верой звалась или Ветой, -
не помню, такие дела.

Но это далекие годы,
лет тридцать прошло с тех времен.
Не помню вчерашней погоды
и позавчерашних имен.

Стираются в памяти лица,
события и адреса,
точь-в-точь, как отдельные спицы
у мчащегося колеса.

В безудержном этом движеньи
меняются скорости, но
на экстренное торможенье
попыток в судьбе не дано.

Останемся там, где не сможем
смириться, забыть, зачеркнуть,
где ни ездоком, ни прохожим
продолжить не хочется путь.

Смотрю на полочку зари я
и вниз, где все спицы видны…
Нет, я тебя помню, Мария
из первой афганской войны.

Горит звезда над городом Кабулом,
горит звезда прощальная моя.
Как я хотел, чтоб Родина моя вздохнула,
когда на снег упал в атаке я.

И я лежу, смотрю, как остывает
над минаретом синяя звезда.
Кого-то помнят или забывают,
а нас и знать не будут никогда.

Без документов, без имен, без наций
лежим вокруг сожженного дворца.
Горит звезда, пора навек прощаться,
разлука тоже будет без конца.

Горит звезда декабрьская, чужая,
а под звездой дымится кровью снег.
И я слезой последней провожаю
все, с чем впервые расстаюсь навек.

* * *

Под северным небом
родился и жил,
российской речушкою вспоен,
вдали от Отчизны ты ей послужил,
всемирного равенства воин.

Нет горя чужого для русских сердец,
у нас не такие истоки!
Об этом в Европе поведал отец
и ты подтвердил на Востоке.

От боя до боя не долго,
не коротко, лишь бы не вспять.
А что нам терять кроме долга?
Нам нечего больше терять.

И пусть на пространствах державы
весь фронт наш - незримая пядь.
А что нам терять кроме славы?
Нам нечего больше терять.

Пилотки и волосы серы,
но выбилась белая прядь.
А что нам терять кроме веры?
Нам нечего больше терять.

Звезда из некрашеной жести
восходит над нами опять.
А что нам терять кроме чести?
Нам нечего больше терять.

В короткую песню не верьте,
нам вечная песня под стать.
Ведь что нам терять кроме смерти?
Нам нечего больше терять.

Помолись за Россию

Помолись за Россию,
в гильзах сплющенных огни затепли,
чтобы ветры их не загасили,
не засыпали бы горсти земли.

Бог простит маловеров,
всех ослепших, всех заблудших простит,
Но темна судьба офицера,
кто Господний свет не сохранит.

Помолись за победу,
как пред Образом, над картой всю ночь.
Божий промысл нам неведом,
сатанинский мы вольны превозмочь.

Помолись за солдата.
Дивен Бог в своих святых и бойцах,
умирающих брат за брата,
воскресающих в наших сердцах.

Помолись за Россию,
за всевечную ее правоту,
лишь бы мы огней не гасили,
и звезде служа, и Кресту.

Кавалергарды и драгуны

Кавалергарды и драгуны
поэскадронно ушли в века,
поводья бросив, порвавши струны
и вылив жженку па плац полка.

Прощай, маневры, прощай, парады,
прощайте, глазки из-под платка,
прощай, аресты, прощай, награды,
дымки шрапнели и свист клинка.

Не мы ль в галопе ломали шеи
то супостату, а то себе?
Не мы ль гуляли на всю Расею
в царевой зале, в курной избе?

Чернеет трензель, ржавеет стремя,
седло рассохлось, погнут клинок.
Ах, были люди, ах, было время,
ах, были кони, ах, был платок...

Одинокие ноты

Офицерский романс -
желтый лист на погоне,
хрипловатый напев неизвестной войны,
и чужие глаза, и родные ладони,
батальонная явь, гарнизонные сны.

С восемнадцати лет под военные марши
мы служили, и жили, и верили в них.
Офицерский романс - он для тех,
кто постарше,
он для тех, кто случайно остался в живых.

Полковой барабан громыхает все глуше,
все обыденней пули над нами жужжат.
Слух привык ко всему.
Не привыкли бы души,
те, что Богу и Родине принадлежат.

Офицерский романс - одинокие ноты
перетянутых струн в ослабевшей стране.
Замолчать бы навек. Но невидимый кто-то
подпевает вполголоса там, на войне...

* * *

Опять газетные посулы,
пустопорожние слова...
Но, возвращаясь из Кабула,
мы знали: впереди Москва.

Так предавать, как предавали
из-за угла, исподтишка, -
другую армию едва ли
в любые предали б века.

Нас ненавидели за силу,
и не чужие, а "свои",
толкая в братские могилы
и бесполезные бои.

А выживших ждала расплата
и обвинение в грехах,
в которых были виноваты
те, предававшие в верхах.

И все же из Афганистана,
его огнем закалены,
назло измене и обману
вернулись воины страны.

В демократической столице
Враги добить нас не могли,
Пока бессчетные границы
меж братьями не провели.

Вот-вот обрушится держава,
уже пылают города...
Но армия имеет право
стать Божьей карою тогда.

Клеветникам державы

Готовы по плечу похлопать,
уже примерились не раз,
приоткрываете Европу,
перевоспитывая нас.

А что, на это есть резоны.
Нам даже любопытно, как
экономические зоны
мы переварим натощак.

как будут кооперативы
ходить в "диоре" и в "бурде",
как хозрасчетно, как красиво
мы в личном вырастем труде.

Глупец, кто не берет уроки,
когда преподают урок.
Да, в кибернетике и в роке
отстал от Запада Восток.

Нам перестраиваться надо.
И мы взялись за дело, но
чему вы так истошно рады,
как с вами не было давно?

Откуда нежные манеры
и славословие в устах
купцов, дельцов, певцов, премьеров
и генералов при постах?

О космосе, угле и стали
в стихах неловко говорить.
А в быте, что ж, мы поотстали,
но в быте, а не в "быть - не быть".

Нам быть, поскольку в бедах, в войнах,
живя не бытом - бытием,
мы по-восточному спокойно
настаивали на своем.

И в голодуху, и в разруху
(вы, кстати, не причастны ль к ним?)
не сказочным, а русским духом
мы выстояли и стоим.

А нас не хлопали - нас били.
И не по плечику - сплеча.
Кто бил? Возможно, вы забыли,
я не напомню сгоряча.

Да будь мы даже из гранита,
и то бы к нынешним годам
разбиты были бы и сбиты
на радость многим господам.

Живых, спасало нас не чудо,
а корни, вера, дух и честь.
Хотя и среди нас иуды,
как время показало, есть.

На них надеетесь вы, что ли,
приоткрывая ворота
в сад вседозволенной неволи,
где жизнь роскошна и проста?

Среди иуд вы преуспели.
Я вмешиваться не хочу,
пока вы сдуру не посмели
меня похлопать по плечу.

* * *

Попали в окружение.
Бывает на войне.
За каждое движение -
осколки на спине.

Ослепшие, оглохшие
лежим среди камней,
живые и усопшие -
вам издали видней.

С улыбкой снисходительной
в бинокль полевой
взирают победители,
кто мертвый, кто живой.

Малейшее движение -
снаряд, снаряд, снаряд,
огонь на поражение
всего и всех подряд.

Разбита наша рация,
иссяк боезапас,
и наша авиация
не хочет видеть нас.

Окружены и преданы.
Бывает на войне
в обманутой, неведомой,
невиданной стране.

* * *

Священны любые таланты -
строфы, теоремы, смычка.
Но мы уходили в курсанты,
но мы выбирали войска.

Копали окоп в черноземе,
вбегали в отравленный дым
и в гулком казарменном доме
слонялись по дням выходным.

На стрельбах в мишени палили,
зубрили язык уставной
и воду на сессии лили,
чтоб выплыл билет отпускной.

С годами, конечно, грубели,
вино попивали тайком
и редко в какую неделю
не дрались в саду городском.

У неких сквозь прозу и скуку
мелькал рифмоплетческий дар,
другие терзали науку,
и многие - струны гитар.

Тут дело совсем не в талантах,
а в юном кипении чувств.
Один среди сотни курсантов
пробился я в сферу искусств.

И вот вспоминаю то время,
и вдруг постигаю навек:
мы были священное племя,
без малого сто человек.

Да, сверстники наши, пожалуй,
казались талантливей нас.
Но мы были русской державой
и с нею уходим сейчас.

Воспоминания о службе

Мы присягали. Ну что ж, присягали,
мы и в строю под оркестр шагали,
гордо держа на груди автоматы.
Были наивны, но не виноваты.
Мы не любили империалистов,
а замполит был и вовсе неистов
и призывал ненавидеть врага,
если и родная страна дорога.

Быт по уставу. Ну что ж, по уставу.
Строй - по ранжиру. Счет - слева направо.
В общем, расписана жизнь до отбоя,
Только во сне остаешься собою.
Верьте не верьте, а все же скажу я:
мы и во сне не л юбили буржуев.
Да и за что их, казалось, любить,
если они нас хотели разбить?!

О "дедовщине". Ну что ж, "дедовщина"
определяла, какой ты мужчина,
как ты настроен и как ты воспитан,
чем ты расстроен, зачем так упитан.
Но даже самых плаксивых поганцев
предпочитали мы американцам
и удивлялись, что наш замполит
на гауптвахте сидеть им велит.

И об итогах. Их, в общем, не много.
Мы отслужили свое, слава Богу,
чтили присягу - уж если дана,
значит, должна выполняться она.
Так почему же мы стали виновны,
классово чокнуты и уголовны?
Или опять командиры страны
нам неизвестной присяге верны?

Или виновны мы, что не любили
тех, кто наш строй, перестроив, разбили?..

Державная ночь

Смотрю в окуляры ночного прицела
и вижу, как в бывшей стране
встают из окопов друзья-офицеры,
враги по гражданской войне.

Подходят во тьме к самодельным границам,
оружье на землю кладут,
с любовью глядят на знакомые лица,
дрожа от окопных простуд.

С ремней отцепляют заветные фляги
и передают над чертой,
вождями прочерченной не на бумаге -
на теле державы святой.

И пьют по глотку, и дымят по затяжке
одну сигарету на всех.
И, молча ладонь поднимая к фуражке,
расходятся, чтобы наутро за тяжкий
народный ответствовать грех.

Прозрение

Под небом гибнущей державы,
в дыму и заревах огня
воспоминанья русской славы
смутят ли давностью меня?

Безвестны нам пути Господни,
но светит прошлое во мгле.
Происходящее сегодня
происходило на земле.

Очарованием свободы
преследовали силы зла
непокоренные народы,
богоугодные дела.

И восставали брат на брата,
обмануты, ослеплены,
и гибли русские солдаты
рукою русской сражены.

И силы зла торжествовали
и пировали во Кремле.
Да, мы друг с другом воевали,
да, это было на земле.

Но и прозренье наступало,
вливался в души Божий свет,
и возвращались из опалы
герои будущих побед.

Сбирались вновь святые рати,
привычно строились полки.
И угасали на закате
чужие стяги и штыки.

Развеивались злые чары,
личины падали с врагов.
И очистительною карой
плескала Русь из берегов.

На крейсере

В командирской каюте портрет генерала
с округленным суворовским желтым значком.
Сухопутных начальников здесь не бывало,
командир с генералом, увы, не знаком.

Петропавловск-Камчатский мерцает огнями,
за бортом еле слышная плещет волна.
Но за тысячи миль сухопутных за нами
в грозном шторме качается наша страна.

А еще в командирской каюте гитара,
на которой, конечно, играет он сам -
командир, обладающий творческим даром,
сочиняющий песни про море и дам.

Он поет и поет их одну за другою,
в промежутках глядит сквозь окошки
в броне,
где за тихим заливом, за светлой дугою
дикий шторм разгулялся по темной стране.

Слов не зная, я все же ему подпеваю -
что нам делать еще в эту странную ночь?
И смотрю на портрет, и спросить забываю,
чем на Волге могу генералу помочь.

Две даты

На парадах замерзали,
но стояли, как стена,
и в Георгиевском зале
получали ордена.

Возвращались из столицы
на флота и в округа,
на тревожные границы,
на крутые берега.

И общежитиях фанерных
китель вешали на гвоздь
молодые офицеры,
голубая кровь и кость.

И опять в комбинезонах
принимались за труды.
На истершихся погонах -
ни просвета, ни звезды.

То в солярке, то в мазуте,
то в дыму пороховом,
то в старпомовской каюте,
утираясь рукавом,

то в бумагах утопая,
то ныряя в дизеля,
то махорку закупая
и в кулак ее паля...

Проверяли службу в ротах,
заступали в караул,
на уборочных работах
кляли город Барнаул.

В час бессонного досуга
волновались горячо,
шестиструнная подруга
грифом билась о плечо.

Разумеется, под песни
принимали грамм пятьсот.
Разумеется, хоть тресни -
полвосьмого на развод.

Вновь стояли на морозе
в плохо выбритом строю,
обсуждая в голой прозе
жизнь военную свою.

И опять - казармы, поле,
хозработы и стрельба.
Гарнизонная неволя,
офицерская судьба...

Разве жили мы иначе
в те недавние года
и противнику без сдачи
отдавали города?

Разве в золоте парада
громыхала сила зла,
разве сплошь не той, что надо,
наша армия была?

В общежитиях фанерных
пьет уволенный народ,
вспоминая сорок первый
и девяносто первый год.

* * *

Прощайте, маршалы державы,
морщинистые старики.
Воспоминанья вашей славы
нам оказались далеки.

Вы были взводными в тридцатых
и ротными в сороковых,
оставшись чудом средь живых,
чтоб очутиться в виноватых.

Вскрывая давние нарывы,
мы полоснули невпопад,
забыв, что в боли молчаливы
бойцы - и маршал, и солдат.

А все же вы тогда, в начале,
себя и нас могли спасти...
Но вы терпели, вы молчали,
вы в нас поверили почти...

Прощайте, маршалы народа,
вдруг позабывшего бои
ради побоищ за свободу.
Простите, маршалы мои.

* * *

Нам конца этих песен не слышать
и дорог до конца не пройти.
Перед битвой отмерены свыше
наши песни и наши пути.
Или молча стоять на пороге
покосившейся отчей избы
и смиряться, и думать о Боге,
не гневить ни врага, ни судьбы?

Но опять запеваем в походе
и бросаемся в море свинца,
чтобы в будущем в русском народе
кто-то песню допел до конца.

Последний патрон

Если черные птицы
заслонят небосклон,
мне еще пригодится
мой последний патрон.

Если те, кто любили,
вдруг изменят свой тон,
мне поможет быть сильным
мой последний патрон.

Верьте символам веры,
что даны не вчера,
господа офицеры,
господа юнкера.

Если трон пошатнется,
встанем грудью за трон,
в супостата вопьется
мой последний патрон.

Вспыхнет старое знамя
над Россией огнем,
и опять юнкерами
мы в атаку пойдем,

а изменит фортуна
и догонит свинец -
что ж, военная юность
не для слабых сердец.

Золотые погоны
мы носили не зря.
Я последним патронам,
как судьбе, доверял.

Ну а коль заграница
и парижский притон -
мне еще пригодится
мой последний патрон.

Там, где есть офицеры

Вот и сняты погоны
и двойные ремни.
Нет ни Бога, ни трона.
Окаянные дни.

Нет ни трона, ни Бога,
ни России в окне.
Есть чужая дорога
по чужой стороне.

Позолотою рыжей
крест мерцает во мгле
над кроватью в Париже,
на нерусской земле.

Потускневшие ножны
схоронили клинок...
По какой подорожной
ты покинул Восток?

Ни земным оправданьям,
ни небесным не рад.
Есть поэты в изгнанье,
нет в изгнанье солдат.

Вровень Символам Веры
Офицерская честь.
Там, где есть офицеры,
Бог и Родина - есть.

Вот и сняты погоны
и двойные ремни.
Нет ни Бога, ни трона.
Окаянные дни.

Но высокая мука
станет связью времен.
Посмотрите на внука:
он не снимет погон.

* * *

Лежу на тулупе в Талышских горах,
смотрю на события в звездных мирах:
одна потухает звезда,
другая летит в никуда,
а все остальные по кругу
смеются, мигая друг другу.

Я нарисовал поэтический вид,
но знаю, что падает метеорит,
сгорая в небесных краях
в каких-то там плотных слоях,
и знаю, что звездным пунктиром
нам кажется спутник над миром.

Давайте погреемся
в звездных лучах,
покуда овчина тепла на плечах,
пока еще нам не пора
в машину идти от костра:
темнеет и быстро и рано
в горах на границе Ирана.

Объехали за день десяток застав,
от горных дорог непроезжих устав,
порою машину свою
руками держа на краю
скалистой обрывистой кручи,
где понизу стелются тучи.

Под вечер вернулись в мерцание звезд
на передовой наблюдательный пост:
он, может быть, на рубеже,
а может, в Иране уже -
в те годы мы были державой
с большой пограничною славой.

Пылали созвездья, летели миры
над нами, и вровень, и ниже горы,
и водка в стаканах была
от звездного блеска светла,
и даже моя сигарета
блестела от звездного света.

Наверно, в ту ночь мы вели разговор,
поскольку и водка была, и костер,
и звезды горели в ночи:
попробуй-ка тут помолчи!
Я мог бы по старому следу
припомнить ночную беседу.
Но разве важны были наши слова
в сравнении с тем, что Россия жива,
в сравнении с тем, что душой
мы жили в державе большой
и пили за Русь на границе,
где звезды летали, как птицы...

* * *

Оставь дела сердечные,
топчи разрыв-траву -
за веру, за отечество,
за стольный град Москву.

Заставы богатырские
пусты в родной земле,
ворота монастырские
распахнуты в Кремле.

Оставь заботы вечные,
покуда наяву
бесчестит враг отечество
и стольный град Москву.

Плывет над силой вражеской
бензиновая хмарь,
ни звезды не покажутся,
ни купол, ни алтарь.

От горького изменчества
не сберегли, увы,
ни веры, ни отечества,
ни Шуи, ни Москвы.

Больна душа не лечится
ни в рабстве, ни в хлеву.
За веру, за отечество,
за стольный град Москву!

Давно мы не виделись, друг.
Ты с Севера писем не пишешь.
Общения давнего звук
все тише с годами,
все тише.

Ты, кажется, чин получил -
звезду небольшую на плечи,
в семье нелады, но причин
не знаю, расскажешь
при встрече.

Сейчас по законам строки
о встрече затею рулады...
А впрочем, мы так далеки,
что этого делать не надо.

Мы слишком похожи с тобой,
сдружиться нам было бы сложно.
Могли бы сменяться судьбой,
но это уже невозможно.

Два года тебя не встречал
и прожил их так... суетливо...
Но помню тот мерзлый причал
над черной волною залива.

Пусть был разговор ни о чем,
о мелких житейских заботах,-
с тобой я касался плечом
большого Российского флота.

Сегодня случайно в столе
нашел пожелтевший листочек,
о том, что ты есть на земле,
напомнили несколько строчек.

Ни чайки в них, ни корабля -
какие-то юрты и сакли,
да Нюрка, одетая для
участия в клубном спектакле.

А все же в них слышится флот,
поскольку стихам неподвластно
придумать такой поворот,
к которому жизнь непричастна.

Океанская кровь

Океан голубой,
кровь людская красна.
В берег плещет прибой,
в сердце плещет весна.

Но и в штиль роковой,
и в осеннюю тишь,
океан, ты живой,
сердце, ты не молчишь.

В голубой глубине
и в аортах моих
неспокойно вдвойне,
кровь одна на двоих.

Ведь твоя солона,
и моя солона,
и бессонна одна,
и другой не до сна.

Ты судьбою мне дан,
ты меня призови,
Мировой океан,
старший брат по крови.

Будут волны греметь,
будет кровь бушевать,
надо сметь, надо сметь
над судьбою вставать.

И бросаться в шторма,
и бросаться в весну,
жизнь рассудит сама,
кто наверх, кто ко дну.

Даже если на дно -
не рыдай обо мне:
кровь моя все равно
в океанской волне.

Значит, будет прибой
моим сердцем стучать,
будут волны с тобой
моим вздохом молчать,

и бессмертный мой брат
сохранит навсегда
мой негаснущий взгляд,
твое первое "да".

* * *

В незамерзающем заливе
дымит студеная волна.
Все тяжелее, все ленивей
качает палубы она.

В дыму заходит с разворотом
на крейсер, лопасти креня,
прямоугольник вертолета -
четыре красные огня.

Суровый, северный, короткий
на сопках догорает день,
громада атомной подлодки,
как в глубину, уходит в тень.

Дома вскарабкались на скалы -
лишь камню на камнях расти,
сурово смотрят с пьедесталов
на океанские пути.

А мы сегодня не суровы,
счастливы, веселы, вольны,
судьбой для дружеского слова
в столице флота сведены.

Прости мне лирику ты эту,
я флот люблю вдвойне, втройне
за то, что быть его поэтом
как быть солдатом на войне.

Дымит залив, подобный оде...
Погибнем - нас переживет
строка, рожденная в походе
и кем-то взятая в поход.

Полярный круг

На улице тихой в далекие дни
скупые вечерние светят огни,
и счастье скользит из неверящих рук,
не любит, уходит единственный друг,
лишь в небе чуть виден спасательный круг,
Полярный, Полярный спасательный круг.

Года исцелили, судьба сберегла,
военная служба в поход увела,
где вряд ли б ты выжил от огненных мук,
от близких разрывов и вечных разлук,
когда б не Полярный спасательный круг,
Полярный, Полярный спасательный круг.

Опять над тобою темны небеса,
чужие кричат и грозят голоса,
берут на обман и берут на испуг.
В безверии сердце слабеет, но вдруг
бросает Россия спасательный круг,
Полярный, Полярный спасательный круг.

С трудом вспоминаешь влюбленность свою,
устал удивляться, что выжил в бою,
и сердце уже одолело недуг -
так, значит, теперь твоя очередь, друг,
бросать для державы спасательный круг,
Полярный, Полярный спасательный круг.

* * *

Десант не знает, куда проложен
в полетных картах его маршрут.
Десант внезапен, как кара Божья,
непредсказуем, как Страшный суд.

Хоть за три моря, хоть за три горя,
хоть с ветром споря, а хоть с огнем,
взлетает вскоре, со смертью в ссоре,
десант, не надо грустить о нем.

Нам пол-Европы вцепилось в стропы,
мы знаем тропы в любой стране.
В центральной, южной, в нейтральной, дружной
мы будем драться спина к спине.

А если маршал в тебя не верит,
а если дома живым не ждут,
за все ответит случайный берег,
куда причалит твой парашют.

Парашютистка

Девчонка, мечтая, на небо глядела,
а ей говорили: "Не женское дело,
не женское дело на небо глядеть,
тебе еще с куклами надо сидеть".

Девчонка росла, вот и школьные годы -
какие соблазны, какие свободы!
"Не женское дело на небо глядеть,
тебе за учебником надо сидеть".

Девчонка росла и почти повзрослела,
но дома ругали ее то и дело:
"Не женское дело на небо глядеть,
тебе за конспектами надо сидеть".

Девчонка еще подросла - и влюбилась.
Как мир изменился, как сердце забилось!
Но парень насупился, словно медведь:
"Не женское дело на небо глядеть".

Она собрала своих кукол и книжки,
конспекты и письма-записки парнишки,
запрятала в шкаф, из окна поглядела
и тихо сказала: "Нет, женское дело".

Теперь, чтобы с девушкой этой встречаться,
вам нужно за нею по небу промчаться,
затем, подойдя к самолетному люку,
кольцо парашюта взять в правую руку

и прыгнуть за ней, чтоб под куполом белым
она вас увидела и разглядела.
Ведь если вдвоем в синем небе лететь,
не женское дело на небо глядеть!

Эскадрон идет, пыля.

Эскадрон идет, пыля,
в белой пене трензеля.
Собираются девчата,
расступаются поля.

Головные, не ленись,
ну-ка повод, ну-ка рысь!
Разберемся на привале,
с чьими чьи глаза сошлись.

Черноглазая строга,
смотрит, словно на врага,
целый день с ней тары-бары,
чтобы вечером в стога.

С кареглазою небось
все пошло бы вкривь и вкось,
целовались бы все время,
спали много бы, но врозь.

Синеглазая вполне
подошла бы нравом мне,
отношенья прояснили б
за часок наедине.

Так что, головные, не ленись,
ну-ка повод, ну-ка рысь!
Разберемся на привале,
с чьими чьи глаза сошлись...

Осталась отчая земля

Перевалив за тридцать лет,
вдруг понимаешь горько:
пора заглядывать в ответ,
хотя еще решенья нет -
условия, и только.

Тебя любили, ты любим,
еще влюблен, быть может.
Но счастье, что дано двоим, -
сперва огонь, а после дым,
который сладок молодым,
а в зрелости тревожит.

Тебе грозили, ты вставал
с противником сразиться.
Ты от души повоевал,
в боях победных ликовал,
а в тридцать лет без боя сдал
свой неприступный перевал
за южною границей.

С тобой дружили, ты дружил,
ты в дружбу верил свято.
Всей кровью вен, аорт и жил,
всем, чем ты в жизни дорожил,
делиться другу предложил,
сперва и он тебе служил,
затем своей судьбой зажил,
судьба не виновата.

Осталась отчая земля.
Она дана в ответе.
Ее не познают с нуля,
решений правильных моля,
а только душу опаля
на затридцатом лете.

Ах, пуля, конечно же, дура…

Ах, пуля, конечно же, дура,
но это еще ничего...
Пьет штабс-капитан из главпура
с корнетом из Войск ПВО.

Кремлевские звезды в оконце
опять обратились в орлов,
восходит трехцветное солнце
из красных, советских углов.

В музейном Успенском соборе
гремит литургия опять...
И значит, за Черное море
нам скоро пора отплывать.

Сбежится с окраин Союза
орда голопузых господ,
стреляя в осевший от груза
ооновский наш теплоход.

А впрочем, куда торопиться,
товарищи штабс- и корнет?
Еще мы успеем напиться
и в землю зарыть партбилет...

России служить

Под шорох знамен,
под громы орудий
идет батальон -
военные люди.
России служить -
вот солдатская доля,
судьбу положить за нее
среди ратного поля.

В походном строю
ряды поредели,
дорогу свою
не все доглядели.

Летят трассера,
все ближе их нити...
Ну что ж, мне пора,
ребята, не ждите.

Пусть мне не дано
дожить до победы,
приду все равно
по вашему следу
России служить!
Вот солдатская доля,
судьбу положить за нее
среди ратного поля.

Нет, Афганистан
ни сон, ни обман.
Я память друзей не предам.
Я вижу сквозь даль
дорогу в Джабаль
и наш поворот на Баграм.

Грохочет фугас,
но Бог меня спас -
не знаю, чужой или свой...
Над грудой брони,
смерть, повремени:
я, кажется, снова живой.

И дело не в том,
что будет потом,
как встретят нас в отчей стране.
До крика "Держись!"
недолгая жизнь,
но дольше обычной вдвойне.

Мальчишка-боец,
комвзвода-юнец
и взрослый усатый комбат...
Не хватит свинца,
чтоб наши сердца,
живые, забились не в лад.

Девятая рота

Еще на границе и дальше границы
стоят в ожидании паши полки,
а там, на подходе к афганской столице,
девятая рота примкнула штыки.

Девятая рота сдала партбилеты,
из памяти вычеркнула имена.
Ведь если затянется бой до рассвета,
то не было роты, приснилась она...

Войну мы порой называли работа,
а все же она оставалась войной.
Идет по Кабулу девятая рота,
и нет никого у нее за спиной.

Пускай коротка ее бронеколонна,
последней ходившая в мирном строю, -
девятая рота сбивает заслоны
в безвестном декабрьском первом бою.

Прости же, девятая рота, отставших:
такая уж служба, такой был приказ.
Но завтра зачислят на должности павших
в девятую роту кого-то из нас.

Войну мы подчас называем работа,
а все же она остается войной.
Идет по столице девятая рота,
и нет никого у нее за спиной...

Горит звезда над городом Кабулом

Горит звезда над городом Кабулом,
горит звезда прощальная моя.
Как я хотел, чтоб родина вздохнула,
когда на снег упал в атаке я.

И я лежу, смотрю, как остывает
над минаретом синяя звезда.
Кого-то помнят или забывают,
а нас и знать не будут никогда.

Без документов, без имен, без наций
лежим вокруг сожженного дворца.
Горит звезда, пора навек прощаться,
разлука тоже будет без конца.

Горит звезда декабрьская, чужая,
а под звездой дымится кровью снег.
И я слезой последней провожаю
все, с чем впервые расстаюсь навек.

* * *

Мы жили тогда на отлете,
мы были тогда на войне
и грезили, как вы живете
в далекой великой стране.

Мы даже читали газеты -
от спорта до передовиц,
штыком вырезая портреты
пятнистых вождей и девиц.

Мы слушали радио ночью,
когда очищался эфир,
внимая без шуточек, молча,
как вы там стоите за мир.

А если в штабах нарывались
на телик с программой "Восток" -
с порога от счастья смеялись,
не чуя израненных ног.

Добавлю, что опыт был нажит
и перепроверен не раз:
про нас ничего не покажут,
не скажут ни слова о нас.

У вас же большие визиты
и переговоры в Кремле,
и что-то в науке открыто,
и выстроен клуб на селе...

Без всякой иронии, право:
мы верили вам на войне,
сражаясь вдали за державу,
с Историей наедине.

Пустыня

Опять жара за шестьдесят,
пески взметнулись и висят.
И лезешь в бронетранспортер,
как в полыхающий костер,
выхватывая из огня
боекомплект шестого дня.
А сколько их еще -
спроси пустыню.

Шесть дней назад
(сказал комбат)
разведка видела отряд:
прет от границы прямиком,
наверно, коротко знаком
с оазисами на пути.
И мы должны его найти.
А сколько их еще -
спроси пустыню.

Гудят "вертушки" день и ночь,
они хотели б нам помочь,
да разглядишь ли свысока
среди проклятого песка,
где разбежались и легли
десяток тех, кто ближе шли.
А сколько их еще -
спроси пустыню.

Во флягах кончилась вода -
подбросят небом, не беда.
Беда, что бьют из кишлаков:
они чужие средь песков,
там богатеи правят всласть,
плевать им на Кабул и власть.
И сколько их еще -
спроси пустыню.

Шесть дней в песках искали тень,
седьмой удачней выпал день:
подул нам в лица наконец
не пыльный ветер, а свинец -
с бархана, с гребня, с бугорка
ударили три ДШКа.
А сколько их еще -
спроси пустыню.

Пускай под семьдесят жара,
сегодня лучше, чем вчера.
Два взвода двинуты в обход,
их прикрывает третий взвод,
четвертый с пятым - на заслон,
гранатометный взвод - на склон.
А сколько их еще -
спроси пустыню.

Прошла минута или час,
какая разница для нас,
когда окончен разговор
и тащишь в бронетранспортер,
перехвативши за приклад,
в тебя стрелявший автомат.
А сколько их еще -
спроси пустыню!

На перевале

Война становится привычкой,
опять по кружкам спирт разлит,
опять хохочет медсестричка
и режет сало замполит.

А над палаточным брезентом
свистят то ветры, то свинец.
Жизнь, словно кадры киноленты,
дала картинку наконец.

О чем задумался, начштаба,
какие въявь увидел сны?
Откуда спирт, откуда баба?
Спроси об этом у войны.

А хорошо сестра хохочет
от медицинского вина.
Она любви давно не хочет,
ей в душу глянула война.

Эй, замполит, плесни помалу,
теперь за Родину пора...
Нам не спуститься с перевала,
который взяли мы вчера.

Лейтенант царандоя

В Кабуле весенняя мода
на все, даже на паранджу...
Рассматриваешь пешеходов,
а я на тебя погляжу.

Здесь женщины в цвете небесном,
иконном, рублевском почти.
Но, впрочем, тебе не известно
про наши иконы. Прости.

Идешь по большому Кабулу,
сын маленького кишлака.
Среди многолюдного гула
тебе неуютно пока.

Дуканы, жаровни, машины,
навесы, витрины, лотки...
И женщины, словно кувшины,
блистательны и высоки.

Детали столичного быта
тебе интересны всерьез.
И манят глаза, что сокрыты
под сеткой из конских волос.

В селении высокогорном
другие фасон и цвета:
там женщины горбились в черном,
смотрели сквозь нити холста.

И мать, провожая, всплакнула
под грубою той паранджой...
Был красен твой путь до Кабула
от крови своей и чужой.

Ты думал, что рай тебе снится,
на узком врачебном столе,
открытые женские лица
увидев на грешной земле.

Одетые в белые ткани,
медсестры стояли вокруг,
когда ты в наркозном тумане
боялся коснуться их рук.

Нас женщины в черном - рожают,
нас женщины в белом - хранят,
в лазурном - любовью сражают,
украдкою бросивши взгляд.

Но вся их небесная мода
тебе поклониться должна:
ты - в сером, под цвет небосвода,
в котором дымится война.

Врач

Переезжаем Саланг,
смотрим и влево, и вправо:
то на обочине - танк,
то под горою - застава.

Ветер порывами бьет.
Мы не торопимся, чтобы
не проморгать гололед
и не заехать в сугробы.

К этому часу уже
заночевали колонны,
сгрудились, как в гараже,
дула направив на склоны.

Все изменилось внизу -
трасса, природа, погода.
Мчим из метели в грозу,
рухнувшую с небосвода.

Молнии блещут из туч,
гром сотрясает равнину.
Даже прожекторный луч
сузился наполовину.

Воздух пропитай насквозь
предощущеиьем тревоги,
гнется растущее вкось
дерево возле дороги.

Но разгорается вдруг
зарево встречного света...
Что тебя бросило, друг,
в гонку опасную эту?

Мы бронегруппа почти -
два боевых бэтээра.
Здесь в одиночку идти -
самая крайняя мера.

Вправо, товарищ, смотри,
справа за вспышкою вспышка!
Ну подожди, не гори,
мы уже близко, мы близко.

Ты поработай в ответ -
"духи" не любят работы.
Выключи, родненький, свет.
Что же ты медлишь, ну что ты!..

Вырвался из-под огня
броневичок с капитаном.
"Похоронили меня?
Рано, товарищи, рано!"

Встал на броне во весь рост,
вытянул руку с часами:
"Еду к больному на пост,
а уж с засадой - вы сами.

Я, как вы поняли, врач,
вот и лечу, не стреляю.
Ладно, ребята, удач.
Всыпьте им, я умоляю.

"Скорая помощь", гони!.."
Взвыли движки бэтээра,
и кормовые огни
дымом окутало серым.

Та же гроза в небесах,
та же засада пред нами.
...Были б врачи па часах,
все остальное - мы сами!..

Медсестра переднего края

"Если бы вы знали, как нас встретили..."
Девочка рыдает под рукой.
Многосмысловые междометия
невозможны с девочкой такой.

"Я ж не за деньгами, не за чеками..."
Смотрит исподлобья, не дыша,
девочка с подкрашенными веками,
с чистою обидой малыша.

"А они по возрасту построили,
говорили вслух про нашу стать.
Мы, конечно, не были героями,
но хотели сестрами им стать..."

Пью и пью в застолий палаточном
с медсестрой десантного полка.
Моего молчания достаточно,
чтоб она сидела, так близка.

Только я люблю другую женщину.
А сестра, не ведая про то,
с лейтенантом раненым повенчана,
без ноги отправленным в ЦИТО.

"Если бы вы знали, что за мальчики!
Я к ним и сквозь пламя доползу..."
Говорит и вытирает пальчиком
с пыльных щек моих свою слезу.

* * *

Открываю страницы афганской войны,
где желтеют бумага и строки:
ведь уроки, которые извлечены,
прояснились в нескорые сроки.

Делал записи наспех, но все - набело,
как история мне диктовала.
Ну а то, что ни строчкой в стихи не вошло,
на войне это тоже бывало.

Комбат

Еще не отвыкли от мира,
еще не привыкли к войне.
И только планшет командира
сгорает в незримом огне.

Там красные дуги пылают,
там тлеют пунктиры засад,
где, может быть, нас убивают,
где наши машины горят.

Судьба приготовила меты.
Но, стрелами вычертив бой,
комбат не согласен на это:
он сам будет нашей судьбой.

Он сам поведет нас по склонам,
он первым пойдет под огнем,
чтоб список потерь батальона
навечно прервался на нем.

Пылает город Кандагар

Пылает город Кандагар,
живым уйти нельзя.
И все-таки аллах акбар *,
аллах акбар, друзья.

Мне было тошно в жизни той,
я жить, как все, не смог.
Простился с верною женой:
аллах акбар, дружок.

И над могилою отца
заплакал наконец:
твой путь пройду я до конца,
аллах акбар, отец.

Аллах акбар! Горит песок,
и рушится скала,
и очередь наискосок
дорогу перешла.

Аллах акбар! Грохочет склон,
и перебит дозор.
Веди ж в атаку батальон,
аллах акбар, майор.

Вы слышите, как мы поем,
там, в цинковых гробах,
ты видишь ли, как мы идем,
мы не свернем, аллах!

А если кто-нибудь живым
вернется в Кандагар,
его мы, может быть, простим:
ему - аллах акбар...

*Аллах велик.

Немирный кишлак

Плакаты на серых дувалах,
плоды на зеленых ветвях
да несколько старых и малых
в едва приоткрытых дверях.

Ручей с желтоватой водою,
текущей по самому дну,
и ослик со шкурой седою,
жующий травинку одну.

Всё это до боли знакомо.
Окликни любого мальца: -
Отца позови, если дома.
Ответит, что нету отца.

Плакаты наклеены криво,
наверное, в спешке. Хотя
плакаты, конечно, красивы
и не виновато дитя.

Подходит старик бородатый,
заводит неспешную речь.
Вздымаются из-под халата
углы его высохших плеч.

Понятно и без перевода,
как он излагает дела:
мол, мало в селенье народа,
а банда большою была,

мол, ночью ворвались бандиты,
они и открыли стрельбу,
мол, жители очень сердиты
на банду и злую судьбу,

но что он клянется аллахом:
бандиты ушли поутру.
И голос дрожит не от страха -
от старости и на ветру.

Комбат пожимает плечами,
выслушивая перевод.
Быть может, и вправду случайно
отсюда стрелял пулемет.

Быть может, быть может, быть может...
По скулам бегут желваки:
порой на засады похожи
такие же вот кишлаки.

Вонзается взгляд капитана
в окошки-бойницы домов.
Подкрались к броне мальчуганы,
глядят на комбата без слов.

Стоят на пыли раскаленной,
босые, худые стоят.
И нет всезаконней закона,
чем их умоляющий взгляд.