---------------------------------------------

Ее называли достопримечательностью Кундуза. В мирской жизни она была Надеждой Сергеевной Коровиной, но шлейф, который протянулся за ней с гражданки на афганскую войну, навсегда лишил ее звучного имени-отчества, оставив лишь обидную кличку - Надька-шалава. Что, как это не парадоксально прозвучит, соответствовало истине и одновременно полностью ей противоречило.
Я лично не был знаком с этой удивительной, как я сейчас думаю, женщиной. Но мне много рассказал про нее мой давний друг по Афгану, ныне, к сожалению, окончательно спившийся и утративший человеческое достоинство и всяческие нравственные ориентиры капитан Игорь Смолкин. С ним я встретился случайно в Москве в середине шальных 90-х, когда уже считалось признаком дурного тона цепляться за прежнюю жизнь. Но Смолкин был, в этом смысле, похоже, последним из могикан.
Я приехал сюда из Кишинева на неделю с оказией. Того требовали трудности раскручиваемого мной нового бизнеса. Мы столкнулись с ним нос к носу на вторые сутки моего утомительного пребывания в первопрестольной. В метро, в самый вечерний час пик. Узнали друг друга, расцеловались. Серая, безликая масса людей, живущих в некогда самом лучшем городе на Земле, устремленная к выходу из подземелья, протекала мимо нас, будто огибала внезапно возникшее на ее пути привольного водного потока препятствие, недовольно, с каким-то особым раздражением и садизмом пихая плечами и локтями нам в спины и поясницы. Но мы, слившись в объятиях, весьма странных со стороны для внешности двух изрядно потрепанных жизнью мужиков, были так увлечены собой, что не обращали на эти толчки и пинки никакого внимания.
В этот день я уже покончил со всеми своими делишками и был до утра совершенно свободен. Поэтому пригласил Игоря где-нибудь посидеть, вспомнить боевую молодость, помянуть ребят, сгинувших навеки "за речкой". Тот согласился, но сначала потащил меня к себе домой.
-Это здесь, поблизости, - объяснил. - Совсем рядом. Только во что-нибудь другое влезу.
Признаться, я сразу обратил внимание на то, что вид у Смолкина был самый что ни на есть затрапезный - потертые джинсики, курточка из кожзаменителя, вся потрескавшаяся от долгой носки, рубашка отнюдь не первой свежести. "Да уж, - подумал, - лучше ему действительно переодеться. А то не пустят в приличное заведение".
-Живу прямо на выходе со станции метро "Динамо", - между тем продолжал Игорек. - В квартире тестя, царствие ему небесное. С женой, тещей и несовершеннолетними детьми постоянно в контрах. Срусь каждый божий день. Ни дня без скандала. Так что, в случае чего, не обращай внимания. Прикинься ветошью, как мы это делали в Афгане, когда нас бралось воспитывать начальство.
Язык у товарища слегка заплетался. Он явно находился "под мухой", но я решил не менять своего решения, и сводить его в какой-нибудь ресторанчик неподалеку.
Я не был знаком с близкими родственниками Игоря Смолкина, поэтому особо остро испытал чувство надсадной неловкости из-за тягостной атмосферы вражды, царившей в этой типичной семейке снобов-москвичей. Пока Игорь переодевался в спальне, роясь в шифоньере, возвышающемся утесом подле супружеского ложа - его массивный угол и фрагмент двуспальной кровати виднелись сквозь приоткрытую дверь, я стоял в коридоре и, переминаясь с ноги на ногу от неодолимого желания побыстрее сбежать отсюда, ловил на себе недружелюбные взгляды четырех пар глаз, вперившихся в меня изо всех углов. Даже сын и дочь, которым было не больше десяти лет, смотрели на меня исподлобья, будто я у них отобрал любимую игрушку. "Мерзкие, противные дети, совсем не похожи на тех, которых показывают в рекламных роликах памперсов и сникерсов", - решил про себя, хотя всегда считал, что я - человек чадолюбивый.
Наконец появился Игорь, что называется, при "полном параде". Он обрядился в выцветшую гимнастерку, видавшие виды галифе такого же покроя и, естественно, подпоясался портупеей. Сразу на ум пришел перл из армейского фольклора: как надену портупею, так тупею и тупею. Смолкин, когда мы вместе служили в Джелалабаде, ни в чем не производил впечатления человека недалекого, наивного, закомлексованного, способного впадать в отчаяние. Напротив, сам смог безошибочно распознать негатив в натурах других людей. Например, человека, который ему казался туповатым, он называл ограниченным, как контингент наших войск в Афганистане. И это его умение раздавать точные характеристики поднимало окружающим настроение и вызывало особое уважение к нему и некоторый страх попасться на его острый язык.
Но, видимо, за двенадцать лет, что мы с ним не виделись, моя командировка "за реку" закончилась в 1983-м, а "вечный капитан", как его стали называть впоследствии, отпахал там не менее пяти годков (с перерывами) , дотянув до самого вывода, в нем произошел какой-то сильный душевный надлом. И теперь передо мной стоял не тот Игорь Смолкин, излишне суетящийся и не столь уверенный в себе, хотя боевые награды по-прежнему говорили о нем, как о человеке мужественном и много пережившем на своем веку.
Весь Игорехин "иконостас" помещался на правой стороне груди - две Красные Звезды, медаль "За отличие в воинской службе" 2-й степени, та самая, у которой на колодке маленькая звездочка, размером с лейтенантскую, и синий "парашют" с золоченой циферкой "300" на нем. Можно было не сомневаться в том, что в прошлом бравый офицер совершил именно такое количество прыжков, а может быть даже и больше. Слева в унылом одиночестве болтался также наградной значок "За отличную работу в комсомоле". Пока Смолкин прихорашивался у зеркала, я взялся за покрытую алой эмалью "медяшку" с гордым профилем вождя мирового пролетариата и ухмыльнулся.
Есть такой анекдот про ковбоя, разбогатевшего на торговле скальпами и "огненной водой" и открывшего салун на Диком Западе. Его говорящая лошадь развлекала посетителей, рассказывая им, что знает семь языков, включая русский, арабский и японский, и хозяин это всякий милостиво подтверждал. Но когда та говорила, что вдобавок ко всему она закончила Йельский университет, ковбой делал снисходительную отмашку рукой, и успокаивал опешивших клиентов, что это она, мол, п...здит. Так вот, Игорь тоже п...здел. Ни в каком комсомоле он активную работу не вел, наоборот, был человеком аполитичным, а в чем-то даже и антипартийным, поэтому и не снискал себе высокого командирского чина.
-Удостоверение на право ношения есть? - поинтересовался я, не выпуская значок с медным ленинским абрисом из рук.
Потом смерил его оценивающим взглядом с ног до головы, рассудив следующим образом: "Ну и экстерьерчик! Закачаешься! Да ладно, пусть идет так. Хорошо, что еще не в пижаме, и подштанники поверх галифе не напялил". И оценивая его агрегатное состояние, выразил робкую надежду: "Авось прогуляется по свежему воздуху, протрезвеет". С этими мыслями я с превеликим удовольствием выскользнул за дверь, учтиво попрощавшись с родичами Смолкина, но так и не услышав ни слова в ответ.
-Есть, - ответил на выходе Игорь на мой вопрос, с опозданием включив зажигание своих хмельных мозгов. - Там у тестя где-то в архиве лежит. У него с кителя снял. Ты же знаешь, я - старый комсомолец, которого в партию так и не приняли.
Поправив портупею и приосанившись у гардеробного трюмо, Игорь крикнул домочадцам вглубь квартиры:
-Маша! Дарья Самсоновна! Славик! Леночка! Папа ушел с дядей-товарищем! Но скоро будет! Он всех вас очень любит!
В его благостности было что-то напускное, натужное.
-Да иди уже, и можешь не возвращаться. Кому ты нужен, герой кверху дырой?! - грубо бросила ему на ходу благоверная, скрываясь в дальних комнатах папенькиных апартаментов со следами былой роскоши.
По дороге к ресторану гостиницы "Советская", до него надо было пройти не более пятисот метров, шли молча. Видимо, экономили запал для предстоящего разговора. Многое хотелось вспомнить, может быть как-то попытаться оценить что-то по-новому, а это уже предполагает не просто неспешную беседу, но спор, подчас бескомпромиссный и яростный.
Капитан Смолкин был очень неудобным человеком в общении. Во времена оные переубедить его в чем-то было практически невозможно. Он - такой же южанин, как и я, только не из Молдавии, а из украинского Приазовья. Молодым лейтенантом, только что окончившим Рязанское десантное училище, гостил Игорь у родителей в Жданове, нынешнем Мариуполе, где познакомился со студенткой Московского архитектурного университета Машей Садыковой, приехавшей сюда на преддипломную практику. Барышня была хороша собой, породиста, благовоспитанна, из генеральской семьи. После свадьбы тесть, большая "шишка" в системе ракетных войск стратегического назначения, стремясь устроить любимой дочери счастливую жизнь без проблем, хотел сделать из зятя штабного паркетного шаркальщика. В целях его же безопасности и быстрого продвижения по карьерной лестнице без того, чтобы зарабатывать себе звезды на погоны и на грудь потом и кровью в Афганистане: а куда еще могли услать молодого амбициозного офицера-десантника в начале 80-х за чинами и орденами?
Генерал-полковник Садыков подключил все свои связи, но добился совершенно обратного эффекта. Смолкин сбежал от этой претящей ему опеки как раз "за реку". Быстро написал рапорт и именно сбежал - другого слова тут и не подберешь.
Тесть был вне себя от злости, постоянно распекал дочь за ее поспешный выбор спутника жизни. Но Маша Игоря любила и ждала его все пять без малого лет, пока тот устанавливал рекорд пребывания отдельно взятого индивида на войне. Пробыл ли кто-нибудь в Афганистане дольше него, армейская статистика умалчивает. Детей строгали во время коротких отпусков, которые он проводил в Москве, но всякий раз не догуливал, спешно уезжал обратно. С папой-военачальником, "проводником активной работы в комсомоле" практически не общался. Внезапная смерть еще не старого генерала Садыкова разлучила их навсегда если не врагами, то, по меньшей мере, недругами. Тесть так и не простил зятю непослушания и нанесенных обид.
Что касается отношений с Машей, то они дали серьезную трещину пару лет назад, когда Игорь достиг в своем беспробудном пьянстве зияющих высот дна. И теперь он шел рядом со мной по направлению к "Советской", подгоняемый проклятиями, которые десять минут назад послала ему в спину некогда любящая жена.
Впрочем, обо всех его жизненных перипетиях я узнал позже, уже при расставании в аэропорту "Внуково". А пока нас ждал вечер воспоминаний. Заведение, куда мы направлялись, с наступлением либерально-экономических времен вновь обрело свое исконное имя, которое дал ему когда-то занесенный в Москву неизвестно каким ветром французик Транквиль Яр, и теперь так и называлось "Яр", не имея на самом деле, с точки зрения этимологии слова, никакого отношения к крутому, обрывистому берегу реки, склону оврага или ложбины. А ведь я на этот счет тогда заблуждался.
Возвращение к традициям кухни и внутреннего убранства не подразумевали, однако, перемен в культуре обслуживания. В этом мы убедились, едва переступив порог ресторации (нарочито называю эту стилизованную харчевню на архаичный манер). Как я и предполагал облачение Игоря Смолкина, приближенное к условиям ведения тактического боя в условиях гористой местности, вызвало резкое недовольство у швейцара - здоровенного седовласого детины с фиолетовым носом и орденскими планками в пять рядов, внезапно возникшего перед нами. Человек-гора возвышался над невысоким, но коренастым капитаном, как Гулливер над лилипутом, широко расставив руки в стороны.
-Куда в таком виде?! - пробасил тот зычным голосом. - Не дозволено!
"Этот дедок, хоть и в меру стар, но явно никогда не воевал, - подумал я. - Самозванец. А если и было что-то, то, значит, отъедался на продуктовом складе или служил в заградительных батальонах. Рожа омерзительная".
Видимо, такого же мнения придерживался и Игорь. Схватив престарелого верзилу за локти своими цепкими руками, он отодвинул того в сторону. Дед был крепок, упирался, пытаясь освободиться от мертвого захвата капитана. А Смолкин, в этот момент сосредоточился, и уже не вел себя так суетливо, картинно показал противнику медаль "За отличие в воинской службе" 2-й степени и произнес, придвинувшись к уху, чтобы тому, значит, лучше было слышно;
-Вот это х...ня! Мельхиор! За последние показательные маневры в день прощания с "дядей Васей". А вот эти две цвета крови, - Игорь тыкнул растопыренными указательным и средним пальцами в ордена Красной Звезды,- для меня самой высокой пробы. За то, что я таких гадов, как ты, папаша, пять лет "за речкой" давил, как клопов.
В следующий миг ладонь Смолкина, скользнув по вороту белой накрахмаленной рубахи, уже готова была вцепиться в мясистый кадык швейцара.
-Охрана! - хриплым голосом позвал он.
Пять человек лихих молодцев, выскочив из подсобки, бежала к месту разборки. Я заступил им дорогу. Один, с милицейской рацией, прикрепленной к лацкану его малинового пиджака, видимо, главный над ними, схватил меня за локоть. Но я резко одернул руку и многозначительно посмотрел прямо ему в глаза. Пыл у того сразу как-то поостыл и тот перестал делать резкие движения. Угомонились и остальные.
-Не надо, ребята, - попросил я их, говоря им очень тихо, почти шепча, но убедительно, - увеличивать статистику человеческих жертв и инвалидов. Мы со старым другом пришли у вас поужинать, вспомнить боевую молодость, которая прошла, когда вы все еще пешком под стол ходили.
-Ваш спутник нарушает дресс-код нашего ресторана. К тому же явно не проходит фейс-контроль. Мы - культурное учреждение для солидных...
-Сынок, - резко оборвал его я. - Ты же русский человек?
Тот, несколько опешив от моего тона, кивнул в знак согласия и уставился в пол.
-Вот и говори по-русски. Что нарушил мой боевой товарищ? Дрыс чего?
Охранник, потупивши взор, какое-то время надсадно молчал, а потом сказал поникшим голосов.
-Хорошо, проходите! - он перешел почти на конспиративный шепот. - Дайте что-нибудь на лапу этому аргусу, - и кивнул в сторону швейцара, пояснив. - Этот тип здесь на особом счету. Дядя жены хозяина, главный стукач, от которого у нас одни неприятности.
Тогда я еще не знал значения слова "аргус", и поэтому подивился, на каком странном языке со мной разговаривает этот молодой человек из поколения next. Но его просьбе внял, вытащил из кармана смятую тысячную банкноту и брезгливо сунул ее "неусыпному стражу" (каковым в древнегреческой мифологии был стоглазый великан Аргус). Тот, приняв подношение, услужливо склонил голову.
Сидя за столом, я удивлялся, как ослабел Игорь Смолкин, который в Джелалабаде на спор выпивал бутылку водки "с винта", вися вниз головой на турнике. И оставался при этом "ни в одном глазу". А тут отрубился уже после второй рюмки, довольно быстро потерял нить разговора, который я безуспешно пытался ему навязать. Примерно на десятой минуте дружеского застолья он был настолько невменяем, что начал молоть несусветную чушь, в которой ничего нельзя было разобрать. С его пьяных уст слетали обрывочные фразы, густо сдобренные отборным матом и междометиями.
-У, Надька! - бормотал он. - У, сука! У, шалава! Ее майор Синегуб е...ал, но не любил, а я ее не е...ал, но любил! - и обреченно махнув рукой. - А еще Бобер ее е...ал, и все ее е...ли, но не любили! Кроме меня, который ее не е...бал, но любил! - и опять по новой. - Ну, змея! Ну, крапива!
Нет, так умеют ругаться и проклинать только колерованные хохлы. Впрочем, его невнятная брань в какой-то момент надоела хуже редьки.
-Что ты там бубнишь себе под нос? - спросил я Смолкина.
-Рассказываю тебе печальную историю своей жизни, - мрачно ответил тот. - У, Надюка-гадюка! У, падла!
Дальше сумбурная элоквенция с упоминанием какой-то загадочной Надюки-гадюки, для которой Смолкин не жалел самых сочных эпитетов, продолжилась в том же духе. Вечер воспоминаний явно переставал быть томным, и я намеревался, было, его свернуть, отвести Игоря к дому, распрощаться и впредь, если выдастся еще случай, избегать с ним встреч. Разговаривать явно было не с кем. Видимо, того Игоря Смолкина, весельчака и занозы, которого я когда-то знал, больше не существует, он умер, а вместо него возник некий занудный пьянчуга, весьма схожий с ним внешне, донимающий нынче меня своим пустозвонством.
Но внезапно в дебрях его болтовни я уловил некую суть занимательного повествования о судьбе одной женщины. Мое сознание, настроившись на прием информации, стало дополнять обрывистые, зачастую незаконченные фразы Смолкина, произносимые заплетающимся языком и сопровождаемые пьяными стенаниями и восторгами, выпрямлять их. В какой-то момент я достал ручку, блокнот и стал спешно записывать рассказ Игоря. Свои муторные воспоминания он разбавил еще не одной рюмкой водки, но с заданного ритма уже не сбивался. Видимо, сам увлекся собственной исповедью.
В "Яре" мы просидели до самого закрытия. Тот самый старшина охранников, с которым я поговорил на входе по душам, лично предупредил, что заказы больше не принимаются, и через пятнадцать минут мы должны будем покинуть заведение...
В день своего отъезда из Москвы я встретился со Смолкиным еще раз. В большей степени для того, чтобы уточнить некоторые детали о личности загадочной Надьки-шалавы. Игорь пришел на рандеву гладковыбритым, трезвым, в цивильной одежде, слегка поношенном пиджаке с полинялым блеском на стертых от времени локтях, в брюках того же фасона, свежей, накрахмаленной рубашке, но без галстука.
-Супруга постаралась? - спросил я его, надеясь, что в семье его есть еще место миру и ладу.
-Я свои вещи сдаю в прачечную, - ответил тот, как отрезал. - Дома меня уже давно никто не обстирывает и не кормит. Арендую место в холодильнике и бельевом шкафу.
До самолета оставалось еще каких-то пять часов. Времени было более, чем достаточно. Но в ресторан мы не пошли, обустроились в первом попавшемся по пути кафе. Я предлагал сбрызнуть миг расставания двух друзей, но Игорь пить отказался. Хотя я обратил внимание, с каким трудом это ему давалось, и было для него, видимо, сродни подвигу. Чтобы его не смущать я также отказался от своей порции водки. За два часа неспешной рассудительной беседы он полностью удовлетворил мое писательское любопытство, а потом навязался провожать меня в аэропорт. Уже во Внуково не сдержался, попросил, все-таки налить ему в буфете двести граммов водки, принял две стопки, что называется, залпом и подряд, но лица своего не потерял.
Когда я уже удалялся вглубь накопителя, крикнул мне вслед.
-Серега, она очень хорошая женщина! - и добавил. - Вот только падла и шалава! Всю жизнь мне испоганила!
Много лет спустя, улучив три свободных дня в своем плотном графике предпринимателя, мужа и отца папиных дочек, я оккупировал письменный стол и написал этот рассказ. Значительную часть в нем я посвятил, как вы уже успели заметить, дорогие читатели, своему товарищу, боевому офицеру Игорю Вячеславовичу Смолкину. Зачем я это сделал в таких подробностях? Ну, должен же был я что-то рассказать и об этом "сухофрукте" в круто заваренном "компоте" своей жизни. Тем более что он, по всем статьям выходит, - мой соавтор.

***
Итак, она звалась "звездой Кундуза". Надежда Сергеевна Коровина, в девичестве Чибисова, первые двадцать четыре года своего земного существования вела соразмеренную жизнь благочестивой барышни на выданье, в которой не находилось места для большой любви. Все ограничивалось кратковременными увлечениями, которые, впрочем, никогда не переходили границы легкого флирта. Романтические свидания, неумелые поцелуи на скамейке при луне с очевидной печатью бережно сохраняемого целомудрия, которое она дарует только одному-единственному человеку - своему суженому на все оставшиеся годы. Словом, понимая любовь до брака по-своему, она полностью подтверждала философию известного советского поэта Степана Щипачева, который как раз и утверждал, что "любовь - не вздохи на скамейке, не поцелуи при луне". Для нее, требовательной и взыскательной во всем, конечно, это не могло быть любовью или даже ее каким-то жалким подобием.
История ее знакомства со старшим лейтенантом Александром Коровиным была по-советски тривиальной, можно даже сказать, банальной. Группа молодых офицеров-неженатиков местного гарнизона была приглашена на смотрины невест, так назвали тематический вечер организаторы мероприятия, в Днепропетровский медицинский институт, где на четвертом курсе училась круглая отличница Надя Чибисова, признанная во всем многотысячном вузе красавица-недотрога. Бравый вертолетчик вскружил ей голову "винтом геликоптера", как было принято говорить в среде военных авиаторов. Попав под влияние его чар, она в одночасье из рассудительной, задумчивой тихони превратилась в огненно-рыжую, страстную бестию с горящими испепеляющим огнем глазами.
Ей было трудно сдерживать напор чувств, прежде неведомых, который буквально разрывали ее изнутри, когда она просто прикасалась к Саше Коровину. Я уже не говорю об объятьях во время прогулок в укромных уголках центрального городского парка культуры и отдыха, в ритме медленного танца или в кинотеатрах на "местах для поцелуев". Надя неимоверными усилиями сумела соблюсти главный принцип, которого придерживалась в своей незамужней жизни, лишившись девственности только в первую брачную ночь. Дождалась. Дотерпела. Зато это был настоящий океан эмоций, бездна восторгов, в водовороте которой, как утверждают врачи определенного профиля, а Наде это было известно, что называется, в соответствии с избранной профессией, рождаются на свет самый красивые и талантливые дети. Она мечтала родить сына, чтобы он точь-в-точь был похож на своего папу.
Их медовый месяц, во время которого они, в буквальном смысле, не вылезали из постели, продлился всего девять дней, после чего старшего лейтенанта Коровина отправили в Киев на двухмесячную переподготовку. После чего он, уже в чине капитана и при должности командира экипажа вертолета Ми-8МТ, был отпущен на два дня на побывку к молодой жене. Далее ему было предписано лететь в Афганистан. Предполагалось, что командировка продлится год.
Уже вовсю шумела листвой поздняя весна 1983 года - время надежд и ожиданий перемен к лучшему. Это было и время самой Надежды. Она была по-настоящему влюблена и счастлива. Недавно умер "вялотекущий" Брежнев, его у руля страны сменил энергичный, как всем представлялось тогда, готовый к радикальным реформам Андропов. В городе Днепродзержинске, где в 1906 году появился на свет "гениальный" автор "Малой земли", "Возрождения" и "Целины", с памятником "пятизвездочному" герою на центральной площади, жили и Надины, и Сашины родители. За глаза его давно уже называли Днепробрежневском. Тогда казалось, что постыдная эпоха славословия, награждений и дутых авторитетов уйдет в безвозвратное прошлое, и наступят времена уважения к человеческому достоинству. Те, кто не спал по ночам, ожидая страшных вестей из Афганистана о судьбе своих родных и близких, в свою очередь, надеялись, что странное "оказание интернациональной помощи" на южных границах Советского Союза наконец-то завершится, и "цинки" перестанут течь "из-за реки" рекой, извините за нарочитый писательский каламбур.
Но Александру Коровину судьба предназначала сполна пройти сквозь огонь и дым этой необъявленной войны. Он улетал от своей Надежды рейсом Днепропетровск-Ташкент погожим майским утром. Та, провожая его, пошутила напоследок:
-Служи там, за бугром честно, зарабатывай ордена и чеки, а я тебе здесь, Коровин, маленького Коровёнка рожу...
Коровёнок родился восьмимесячным, и не выжил. С такими недоношенными детьми это случается чаще, нежели с семимесячными и даже шестимесячными. Надя готовилась к такому исходу все десять дней, пока младенец находился в барокамере. Ее семейное счастье рухнуло за две недели до рождения Всеволода - так мечтал назвать сына Саша. Капитан Коровин погиб в Афганистане под Кундузом.
Ничто не предвещало беды. Наши десантники разгромили горную базу "духов", на которой был обнаружен большой склад горючего. Это были жестяные коробки с изображением "зеленой змейки" - эмблемы американской нефтяной компании "Эксон Мобил Корпорэйшн", по четверти барреля в каждой, с высокооктановым бензином, о котором в СССР могли только мечтать. В нарушение всех правил и предписаний военного времени груз решено было переправить из гористой местности соседней провинции Баглан, где проводилась спецоперация, на равнину Кундуза, близ селения Ханабад четырьмя "вертушками". Оттуда партию дефицитного трофея потом легче было сплавить налево. В отработанной криминальной схеме оказались задействованы несколько высокопоставленных офицеров 40-й армии, но разоблачили их значительно позже, а тогда они получили свою прибыль за гибель Саши и его экипажа.
Вертолет Александра Коровина был сбит, когда последний горный кряж остался позади, и впереди маячила аляповатыми нечеткими пятнами незнакомая низменность. Удар был нанесен в спину. Выстрелом гранатомета с возвышенности у вертолета оторвало пилон, на подвеске которого крепилась отстрелянная во время боя в горах неуправляемая авиационная ракета, а осколки проделали несколько пробоин в фюзеляже. Если бы винтокрылая машина шла порожняком или доставляла какой-нибудь менее огнеопасный груз, то такой опытный пилот, как Коровин, посадил бы ее на землю без труда, и все бы остались живы.
А так загруженный под завязку американским горючим "мишка" вспыхнул, как спичка, упал, взрывом его обломки разметало на сотни метров в радиусе от эпицентра. На месте крушения среди обгорелых фрагментов вертолета не нашли ничего, что свидетельствовало бы о том, что в нем в момент крушения находились люди. Сохранилась только одна оплавленная кокарда с форменной фуражки, но кому из троих погибших летчиков она принадлежала, установить было практически невозможно.
Это был тот нечастый случай, когда благодарное государство могло сэкономить на цветном металле. Не было никакого резона укладывать то, что осталось от Саши Коровина и его друзей, в громоздкие цинковые гробы. Ограничились тремя маленькими деревянными урнами. Правда, поступили при этом по-человечески. Гарнизонный умелец-резчик, проработав всю ночь ножом, стамеской, напильником, наждаком, сумел придать ритуальным изделиям декоративный вид. Внутрь каждой такой любовно выполненной урны насыпали горстку праха, горстку пепла и горсть чужой земли, вот и все содержимое. В той, на которой была вырезана Сашина фамилия, поместили скукожившуюся в адском пламени кокарду.
И вот теперь она стояла на столе перед Надюшей, которая только-только вышла из больницы, где проводила сутки напролет, ожидая решения участи сына. И вот сегодня ровно в полдень он умер. А на следующее утро она похоронила Коровёнка Севу у края тенистой аллеи центрального городского некрополя Днепродзержинска, в мерзлую январскую землю поверх младенческого гробика уложила Сашину урну. "Памятник на двоих установлю к лету", - подумала тогда. На поминальный обед, который устраивали Коровины дома, не пошла, категорически отказалась делить в этот день компанию с кем бы то ни было, невзирая на все уговоры сватов и родителей. Уединившись в своей пустой квартире, выпила бутылку водки. Практически без закуски. Хотела забыться, но не пробрало. Даже не зацепило.
Пришлось одеваться и идти в кабак, расположенный аккурат напротив ее семейного гнезда в Днепродзержинске, чтобы за оставшиеся до его закрытия два часа добрать норму. Крепкий коктейль, предложенный барменом на его же усмотрение, был ядовитого цвета и омерзителен на вкус. "Может, лучше отравится? - мелькнуло в ее голове. - Зачем теперь жить?" Действительно, все, что составляло для нее смысл жизни в эти несколько месяцев неизбывного женского счастья, теперь сокрыла в себе стылая кладбищенская земля.
Надя в своем горе забыла, что она красивая женщина. Скорбь придала ее лицу больше строгости, но не лишила присущего ей очарования. Сидя за стойкой бара безрезультатно поглощая один противный ликероводочный коктейль за другим, она не заметила, как сбоку к ней присоседился какой-то чернявый с большими залысинами субъект с редким в те времена импортным кейсом-атташе, в темных роговых очках.
Понаблюдав минуты три за Надей со стороны, незнакомец нарушил молчание, отвесив ей весьма сомнительный комплимент, произнесенный с характерным кавказским акцентом:
-Девушка, вам никто не говорил, что вы божественно красивы?
-Протри очки, очкастый! - ответила ему она. - Совсем очумел, что ли?!
В последние дни Надя настолько огрубела душой, что позволяла себе такие высказывания в общении с людьми, которые прежде от нее никто никогда и ни при каких обстоятельствах не услышал бы.
-Нет, правда! - не унимался назойливый тип.
-Иди ты... к окулисту! - отшила она его еще раз и пересела от стойки за столик в углу, подальше от постылых ухаживаний.
-И все-таки, все-таки, все-таки! - заверещал приторный очкарик, подступаясь к Надежде в третий раз. - Я - коммерсант, и не люблю людей, который рубят с плеча. Хотя и понимаю их. Вот вам моя визитка, - на столик лег небольшой картонный квадратик с именем-отчеством и телефоном. - Что-то внутри меня подсказывает мне, что я вам еще понадоблюсь.
Надя в ответ гневно сверкнула на него глазами.
-Все понимаю без слов, - картинно попятился он назад. - Ухожу, ухожу, ухожу!
Карточку с надписью "Сурен Арутюнович" и циферками "2-51-61" она найдет на дне кармана своего пальто месяц спустя, сразу после разговора с военкомом. Участвуя в похоронах Саши и Севы, кондовый подполковник, толкнувший на траурном митинге пламенную патриотическую речь, торжественно пообещал, что о ней, как о вдове летчика-героя, посмертно награжденного орденом Красной звезды, не забудут. Сулил помочь с установкой памятника на могиле, но прошло совсем немного времени и при личной встрече перед ней уже сидел совсем другой офицер - чинуша, грудью защищающий передний край обороны отечественной военной бюрократии. Из первых фраз, произнесенных им в крайне неприятном форме, стало понятно, что никакая помощь ей не полагается. Она, вдова, молодая женщина, полная сил, родители Александра тоже пока вполне дееспособны, а младенчик умер и в компенсации по утере кормильца не нуждается. Памятник на могиле обязательно установили бы при финансовом участии органа военного территориального управления, если бы она принадлежала только погибшему офицеру. А грудному ребенку, прожившему десять дней в барокамере, таковой за казенный счет не полагается.
Возмущенная Надя не находила себе места от обиды и гнева. У нее никто не спрашивал, когда мужа забирали на необъявленную войну, согласна ли она, если того потребует Родина, стать вдовой и после бесполезно обивать начальственные пороги. Не найдя помощи у государства, она вынуждена была обратиться к частнику. Сурену Арутюновичу позвонила в тот же день. То пригласил ее вечером поужинать в ресторан. В общем, знакомство между ними состоялось во второй раз. Армянину было на вид лет пятьдесят, и он казался крайне обходительным человеком.
Надежда Коровина прекрасно знала, на что идет. Хитрый кавказец, судя по всему, был человеком зажиточным, но блага, которые он мог предоставить ей, пришлось бы отрабатывать не самым благовидным образом. Уже после первого бокала шампанского армянин недвусмысленно предложил Наде стать его богатой наложницей, обещал обставить квартиру, подарить машину и ларец с ювелирными украшениями. И требовал взамен немногого: скрашивать в минуты отдохновения скромный досуг убежденного холостяка.
Для кого-то такие условия выглядели бы плевыми, но Надежда выросла в моральной семье, где любой подобный поступок расценивался по самому высокому счету. Даже намек на участие в каком-нибудь непотребном действии вызвал бы резкий отпор как со стороны отца, так и матери, известных в Днепродзержинске врачей, просто уважаемых и авторитетных людей. Да и Надя была именно такая, вся характером в них. Она очень дорожила своей репутацией и всей душой любила Сашу, и отвергла бы все, что могло бросить тень на его светлую память. Только так и никак иначе она бы поступила еще вчера, до этой злополучной встречи с военкомом. Но сегодня, кажется, в ней что-то сломалось, и она, немного подумав, после третьего тоста, провозглашенного пылким и велеречивым армянином, согласилась на его уговоры.
Однокомнатная почти пустая квартира на самой окраине Днепропетровска была тем единственным имуществом, доставшимся ей от погибшего мужа. Благо тот успел прописать Надежду в ней за день до своего отъезда в Афганистан. Неделю спустя интерьер неуютного жилища сиял изысканным шиком. Итальянская стенка, румынская кухня, гостиный гарнитур - шесть стульев, два кресла и диван были по заказу доставлены прямиком из Венгрии, а сервант и отданный под эти же нужды книжный шкаф буквально ломились под тяжестью изделий из хрусталя и двух столовых сервизов, на двенадцать персон каждый, - "Мадонна" и "Ориетта" производства ГДР.
Не обманул Сурен Арутюнович (его фамилию Надежда так никогда и не узнала) и насчет ларца. Ларец - не ларец, а шкатулка, набитая платиновыми и золотыми безделушками с богатым подбором драгоценных камней, была, судя по всему, запасена заранее и подарена ей уже на второй день знакомства. В обществе коммерсанта, неизвестно чем занимающимся, бедная вдова, измученная обрушившимися на нее невзгодами, довольно быстро расцвела, превратилась в светскую львицу, стала блистать в днепропетровском высшем обществе цеховиков, бандитов, местной творческой элиты. Она так и не окончила пятый курс мединститута, менее чем за полгода растеряв почти всех своих друзей и подруг. Кто-то не простил ей перерождения, расценив Надино поведение, как предательство по отношению к Саше. А кто-то, наоборот, завидовал ее новому образу жизни. Все, мол, в итоге досталось ей - и муж-герой погибший, и любовник-армянин здравствующий, к тому же, кажется, подпольный миллионер.
Появились у Надежды враги, о существовании которых она и не подозревала. Дело в том, что, обретя ее, Сурен Арутюнович тут же разогнал свой прежний гарем, в котором, таких, как она, было целых семь штук, правда, ни одна из них не обладала даже маленькой толикой ее красоты и интеллекта. Прагматичный до патологической жадности армянин в течение одной ночи объехал всех семерых, отняв все подаренные им драгоценности, и к утру собрал обещанный новой возлюбленной ларец.
Он приезжал к ней три раза в неделю, оставаясь на ночь, и это были не самые лучшие ночи для всех ее соседей. Надежде стало казаться, что она - фригидная женщина, которая может много часов к ряду терпеть постылые ласки и прочие проявления вожделения нелюбимого человека, не испытывая при этом никакого удовлетворения. А сладострастный Сурен Арутюнович, похоже, этого не замечал, всецело отдаваясь своим ощущениям, что выражалось в бурных проявлениях страсти, мешающих окружающим спать.
Он настаивал на занятии сексом исключительно при свете ночника, так как любил, вращая замутненными от перевозбуждения глазами, разглядывать доступные взору женские прелести Надежды. А та лежала под ним, тупо уставившись в потолок и пересчитывая ползающих по нему мух, пока Сурен Арутюнович, беснуясь на ней, перегорал всей своей нервной проводкой и дымился от похоти.
Люди в подъезде и во дворе перестали с ней здороваться, не говоря уже об общении, которое прежде было очень учтивым, в первые дни после смерти мужа исполненным сочувствия и человеческого участия. Но она на создавшийся вокруг себя вакуум не обращала никакого внимания. Ей казалось, что ее уже нет, она умерла вместе с Сашей и Севой-Коровенком, и все, что она видит вокруг, происходит вовсе не с ней, а с кем-то другим.